— Подними руки, — приказал настоятель. Мария подняла вверх две белых руки с лепестками пылающей розы посередине.
— Гвозди муки его были вбиты сюда, — среди глубокой тишины говорил Максимин.
— Покажи свои ноги, Мария.
Мария подняла платье выше щиколотки.
— Так ему прибили к кресту ноги.
— Повернись. — Два диакона распахнули разрез платья, обнажив ее ногу до бедра и выше до груди, — Здесь его пробили копьем, дабы убедиться, умер ли он, здесь брызнула его святая кровь.
— Кровь, святая кровь! — повторили согласным хором диаконы.
— Святая кровь, кровь… — застонала возбужденная толпа и подвинулась ближе к Марии.
— Приложимся к этим святым знакам, — склонился первый настоятель, за ним старейшины, а затем ноги, руки, бедра, грудь и все пылающее тело Марии осыпали поцелуями, нежными, трогательными, легкими — женские губы, жадными, требовательными были прикосновения мужских уст, молодых, гладких, мягких, усатых, жгучих, и беспомощных, старческих, жестких, как щетина.
Мария задрожала, забилась, как в лихорадке, зашаталась и упала навзничь.
Судороги сводили все ее тело, пена выступила на губах, и дикий шепот, отрывистые выражения, глубокие вздохи, страдальческие стоны вырывались из ее груди.
— Духом говорит втайне, духом говорит втайне, — шептала толпа и остолбенела.
Отрывки фраз на различных языках, бормотание непонятных слов — все это создавало мистическую завесу, из которой каждый из слушателей выхватывал то, что ему нравилось, открывал одну ведомую лишь ему тайну, узнавал в этом пророчество, произнесенное на его языке.
Вдруг в углу комнаты раздался истерический крик, на пол свалилась молодая женщина Аквилия, свернулась в клубок и покатилась по зале. Ничего не сознавая, она рвала на себе платье и произносила нашептываемые ей дьяволом бесстыдные слова.
— Кирие элейсон, Христе элейсон, — запели диаконы среди общего шума, нервных рыданий и фанатического экстаза возбужденной толпы.
— Кирие элейсон, Христе элейсон, — мрачно гремел хор, подхваченный другими.
Под звуки пения подняли неподвижное, словно застывшее тело Марии и унесли в ее келью.
А когда успокоилась Аквилия и уснула под влиянием заклятий, усталый, покрытый потом Максимин стал на колени и велел читать «Отче наш», Уже гасли светильники, а изнуренная толпа все повторяла и повторяла молитву Господню.
Наконец, настоятель встал.
— Идите в мире, теперь я вижу, что вы действительно начинаете познавать Господа.
И он не ошибся. Под влиянием выступления Марии вновь разгорелся энтузиазм в сердцах верных, и община стала скоро ареной небесных восторгов, пламенного экстаза, мистических видений.
Общая экзальтация достигла своего апогея, когда у Марии вновь открылись раны.
Как только она впервые вошла в залу, истекая кровью, все собравшиеся, как один человек, упали на колени и прямо сходили с ума от восторга, когда она, по приказанию старейшин, стала посредине толпы и стряхивала на головы молящихся огненно-красные капли, как бы крестя их заново. Толпа целовала ее ноги, а она целовала свои руки с любовным шепотом, возбуждавшим всеобщий, глубокий плач. Нежно плакали женщины, рыдали мужчины, суровые, крепкие, закаленные в морских бурях рыбаки.
А когда Мария падала без чувств и из уст ее вырывались слова любви; «Учитель, Иисусе мой любимый, возлюбленный мой Господи, приди ко мне», когда мольба ее превращалась в одну скорбную мелодию любовной тоски, — энтузиазм толпы доходил до безумия. Один за другим, словно в бреду, с дрожью ужаса, точно свершая нечто такое, что превосходит человеческие понятия, подходили они к Марии, погружали, как в кропильницу, пальцы в ее открытую рану на боку и, окропляя себя этой кровью, чувствовали в себе и над собой близкое присутствие Бога, наполнявшее их души мистическим страхом.
Община крепла духом, но живой источник ее таинственных волнений и экстаза — сама Мария таяла и слабела. Вскоре она почувствовала, что чистый поток ее духовных стремлений и полетов к возлюбленному как бы иссякает и мутится весьма сильно чувственными элементами.
Снова ее стало тянуть к старому, греховные мысли все чаще и чаще преследовали ее по ночам, все громче и громче звучал голос крови и страстной тоски.
Сознание ее то гасло, то вновь разгоралось, она то становилась ясновидящей, то погружалась в бездну тоски и безумия. Мария становилась раздражительной, дикой, несдержанной.
Она отказывалась слушаться старейшин, запиралась в своей келье, и часто вся община подолгу дожидалась ее напрасно. Несмотря на все настояния, Мария отказывалась показываться верующим.
Однажды попробовали привести ее силой, но тогда она до того разозлилась, что, казалось, ею овладели все демоны, взятые вместе.
Едва только Максимин обратился к ней, как раздался ее звонкий, напряженный голос и полилась звучная, греческая, шаловливая песенка Тимона. Мария стала раскачиваться в такт ей из стороны в сторону и быстро расплетать свои косы. Распущенные волосы, словно огненные змеи, завивались прядями вокруг лба и шеи, покрыв плечи и спину золотистым потоком.
Возмущенный Максимин ударил посохом об пол и стал публично стыдить ее.
Лицо Марии побледнело и стало белым, как бумага. Страшная, словно привидение, дерзко повернувшись к настоятелю, с изменившимися до неузнаваемости темно-синими глазами, она неожиданно разразилась диким криком:
— Что вы со мной сделали, вы, вы, вы все? Вы замутили до глубины души тихий покой моего сердца… столкнули меня в бездну греховную… Мои жилы благодаря вам наполнились кровью и грозят лопнуть… Я упивалась сладостью его крови, вы сделали то, что я умираю и погибаю теперь от жажды… Вы оболгали меня, испоганили красу мою, которую он так любил… Вы питаетесь мной, как шакалы, разрываете на части сердце мое, пьете по каплям, как вампиры, кровь мою! Сосете меня, как щенята львицу, рвете на куски мою душу… вы… вы… вы…
У нее захватило дух, не хватало слов. Прочь растолкала Мария диаконов, вбежала в свою келью и стала, как другие, кататься по полу и биться головой о стены.
Когда припадок миновал, в келью осторожно вошли диаконы. Мария, словно мертвая, лежала неподвижно, и, казалось, была без сознания, но едва только они стали творить над ней молитвы, вскочила на ноги, а когда они шарахнулись за дверь, захлопнула эту дверь с такой силой, что посыпалась известка.
Диаконы прислушались — сначала в келье было тихо, потом раздались рыдания и тихий горестный шепот, прерываемый глухими страдальческими стонами. Слышно было, что Мария зовет смерть, упоминает о крестной муке, зовет учителя, как будто бы громко разговаривает с ним, в чем-то упрекает его, Не зная, что делать, и не будучи в силах справиться с Марией, ибо она впадала в бешенство каждый раз, как только старейшины пытались войти к ней, Максимин и диаконы обратились к посредничеству брата Гермена.
Гермен, несмотря на свой почтенный возраст, не имел никакого сана в общине. Это был человек весьма тихий, замкнутый, державшийся несколько в стороне; на молитвенных собраниях он почти не бывал: явился как-то, чтобы повидать Марию, но ушел, не дождавшись конца. Жил он одиноко, никогда не возвышал голоса в общественных делах, но обладал какой-то удивительной силой личного обаяния, таинственное влияние которого испытали на себе многие верующие, приходившие к нему исповедаться в моменты сомнений и душевного расстройства.
Пришел он не скоро, а узнав, чего от него требуют, долго отказывался, наконец, согласился при условии, что разговор их останется тайной, что его оставят наедине с Марией и что все ее желания будут исполнены.
На последнее условие старейшины отказались согласиться, как на совершенно неприемлемое.
Когда результаты совещания сообщили Гермену, он молча накинул на себя плащ и направился к выходу.
Пытались уговорить его, пробовали торговаться с ним, но Гермен не уступал, и, наконец, согласились.
Старец спокойно, без всякого подчеркивания, словно к себе домой, вошел в келью, закрыл двери и присел на табуретке около постели, на которой лежала Мария лицом к стене.
