— А ну выключи радио! Рано тебе такие вещи слушать!
— Но папа!
— Выключи, я сказал!
— Дашка! — закричали в каком-то доме в Толстой-сити. — Включи радио, тут ведущий фигню порет!
— Что за фигня?
— А ты включи и убедись!
— Петрович, ты только послушай: что несет, оголтелый!
— Совсем рехнулся на своем тепленьком месте.
— Однако ж впервые такое наблюдаю: радиоведущий в прямом эфире рехнулся. Клава Огородникова, что вы скажете по этому поводу?
— К’оля всегда отличался нестабильной психикой, и это не первая его истерика на радио; сейчас, однако, она носит ярко выраженный характер.
— Но то, что он говорит: правда ли это?
— Сударь, о чем вы? Какая правда? Мешанина из текстов разных недофилософов. К’оля слаб духом и не способен принять правила игры, принятые в здоровом человеческом обществе.
— Вы считаете, что он сошел с ума?
— Я считаю, что директор радио «Снежная поляна» принимает на работу дилетантов, и К’оля — один из них, самое худшее проявление дилетантизма в нашем радиопространстве.
— А какое радио вы посоветуете нашим слушателям?
— Вот, пожалста, радио «Петро FM» — прекрасная русская станция, новейшие мелодии, дружелюбные радиоведущие с ярко выраженной харизмой; радио молодое, ему всего два месяца, но оно уже успело зарекомендовать себя с самой лучшей стороны.
— Возвращаясь к К’олиному выступлению… Вы считаете, его уволят?
— Я думаю, это не вызывает сомнений. Даже непрофессионалы из «Снежной поляны» должны понять, что это выступление — последний гвоздь в крышку К’олиного гроба.
Судорожный повернул ручку громкости: радио замолчало.
Катя сложила ладошки ковшиком и прижала к груди:
— Как же им всем больно, — прошептала она. — Как я хочу, чтоб…
— Да не больно никому! — закричал Рыбнев и с силой пнул дорожный камень. — Не больно, плевать всем. А те, кто притворяется, что им не плевать, мне особенно отвратительны!
— Зря вы так, — сказал Марик. — Кате не плевать.
Рыбнев захохотал.
Глава шестая
Некромасса взяла город Некрасов в дурно пахнущее, масляно поблескивающее кольцо. В воздухе кружили геликоптеры: военные пытались эвакуировать горожан по воздуху, но техники не хватало. Кроме того, некромасса успела уже схватить два геликоптера своими огромадными щупальцами и проглотила их со всем внутренним содержимым.
Марик помог Кате слезть с лошади, подвел к краю холма, откуда открывался прекрасный вид на город и некромассу. Судорожный стоял тут же и судорожно крестился.
— Что-то я передумал с этим общаться и сливаться, — прошептал он, отступая. — Как-то оно не по- христиански: надо всё тщательно обдумать.
Рыбнев удержал его за плечо, покачал головой:
— Трусость не к лицу такому замечательному изготовителю хаша, как ты, Сергей.
Судорожный глубоко вздохнул:
— Ты прав, уважаемый. Не знаю, что на меня вдруг нашло…
Катя сказала, глядя на тварь:
— Ему так больно и одиноко. Оно так хочет объединиться со всеми: с друзьями, знакомыми и родственниками, которые живы. — Катя повернулась к Рыбневу. — Оно повернуло к Некрасову, потому что какая-то мертвая девочка попросила повидаться с младшей сестричкой, которая живет тут.
— Бред, — заявил Рыбнев. — И что ты предлагаешь? Пожалеть тварь?
— Это для вас так сложно? — удивилась Катя.
Рыбнев хохотнул, подошел к девушке:
— Слушай, сопля: я пришел сюда, чтоб поболтать с твоим опекуном. Остальное меня не интересует.
— Вы внутри очень хороший человек, — сказала Катя. — Не знаю, зачем вы говорите такие ужасные вещи.
— Откуда ты знаешь, какой я внутри?
— Я чувствую, — сказала Катя. — Я слышу, нюхаю, вижу и… чувствую. Чувствую вас. Вашу боль. Вашу пустоту.
— Чувствует она! — презрительно бросил Рыбнев. — Не смеши меня, сопля.
Катя улыбнулась: немного глупо, но искренне и открыто. Рыбнев вовремя засек вялое шевеление в собственной душе и раздавил его грязными сапогами гордости.
— Что будем делать, уважаемый? — спросил Судорожный.
Прежде чем ответить, Рыбнев бросил взгляд на Марика: мертвый мальчишка смотрел на него с яростью. «Ну чего смотришь? — печально подумал Рыбнев. — Девка твоя не машинистка, использовать ее мне ни к чему. Ты лучше о себе побеспокойся: не переношу мертвяков, а в плохом настроении могу невзначай отстрелить голову».
— Стоять! Кто такие, откуда?
С востока к ним приблизился патруль. Рыбнев с удивлением узнал форму ФСД. Марик поспешно натянул на голову кепку, подоткнул рваные уши под материю, спрятал в шарф острый подбородок, покрытый россыпью гниющих ранок.
— А ну руки вверх! Р-руки!
Патруль заметно нервничал.
— Успокойтесь, ребята: гражданские мы, оружия при себе не имеем.
— Если вы гражданские, почему шли к некромассе, а не от нее? — с подозрением спросил Пехоткин. — Какое-то несоответствие.
— Чего ты рассусоливаешь с ними, Пехоткин! Тащим в штаб: там разберутся, что это за «гражданские».
Их привели в полевой штаб. По штабу туда и обратно носились встревоженные люди в форме. Раздавались отрывистые приказы. Рыбнева и компанию минут на десять оставили совершенно без внимания.
Штаб находился очень близко к серой массе, и отсюда она казалась колоссальной; и запах от нее шел, прямо скажем, пренеприятный. Люди ходили в марлевых повязках и респираторах. Какой-то весельчак забрался на цистерну с горючим в противогазе и показывал сценку из жизни шимпанзе. Весельчака стащили с цистерны, и капитан с роскошными усами приказал: в карцер его!
— Нет у нас карцера, капитан, не предусмотрен.
— Эта страна проклята, — буркнул капитан. — Повсюду беспорядок, даже в среде ФСД.
— Запах-то не слишком вреден для детского здоровья? — шепотом спросил Судорожный у Рыбнева. — Может, для Кати с Мариком выпросим пару противогазов?
— Марику зачем?
— Всё равно ведь ребенок.
Рыбнев пожал плечами.
К ним, наконец, вышли. Рыбнев даже не удивился, потому что чего-то подобного ожидал: из зеленой палатки с эмблемой, белой змеей, обвивающей черный крест, вышел Первоцвет Любимович собственной
