появятся мысли о ком-нибудь еще? — сказал Том.
Я ничего не ответила.
— В том, что такие мысли появляются, нет никаких проблем, — продолжал Том. — Проблема появляется тогда, когда ты начинаешь воплощать мысли в жизнь.
— Скажи мне одну вещь, — попросила я, намазывая цыпленка соусом. — Мы говорим о Кейт Пирс?
Том демонстративно вздохнул.
— Просто скажи «да» или «нет».
— Алисон.
— Потому что если это мысли о ней, то у нас проблема.
— У нас нет никаких проблем, — ответил Том.
— Вот и хорошо.
Я почти горжусь собой, вспоминая подобные моменты. По крайней мере, мне удалось не выставить себя полной дурой. И потом, удалось не блуждать в потемках. Разумеется, после ухода Тома Ларри, муж Бонни, спросил у меня, были ли у меня какие-нибудь подозрения. Я сказала ему, что ничего не подозревала, но это была ложь: в квартире осталась масса улик. В конце концов я нашла их все, и каждая следующая злила и раздражала меня сильнее предыдущей. Я злилась, что не обнаружила их раньше, до того как Том ушел. Нужно было бы мне как-нибудь поприветствовать его у входной двери с дюжиной счетов по кредитной карточке, уличающих в преступных расходах, и потребовать объяснений. Это было бы ужасно, поймите меня правильно, но, по крайней мере, я ощущала бы себя не полной дурой. Не думаю, что это могло компенсировать чувство, что меня предали, обманули и бросили, но все же было бы лучше, чем ничего.
В этом и состоит самое отвратительное в супружеской неверности: вы чувствуете себя чрезвычайно глупо. Когда мы с Ниной Пибл отправились на ленч, она все время повторяла мне: «Тебе следовало бы знать. Какая-то часть тебя давно уже должна была знать». А я честно могу сказать, что не знала. Я не знала. Дело не в том, что вы предпочитаете ничего не замечать или смотрите в другую сторону, дело в том, что вы просто ничего не видите. Вы погружены в ежедневные отношения, вы разговариваете о работе и жизни, чистите зубы рядом с другим человеком, и вам просто не приходит в голову, что этот самый человек, с которым вы живете каждый день, ведет иную, скрытую жизнь, о которой вам неизвестно ровным счетом ничего. Это кажется невозможным. И от этого можно сойти с ума. Или потерять голову от бешенства. Даже сейчас, зная то, что я знаю, я по-прежнему не могу в это поверить. Иногда мне хочется, чтобы и я обманула кого-нибудь, просто для того, чтобы проникнуться психологией предательства, но я не могу себе такого даже представить. Я совершенно точно не могу представить себе, как буду жить с чувством вины, но главная трудность для меня — сохранить все в тайне. Я не умею хранить тайны.
Шесть лет назад я шла по Саут-стрит, и ко мне подошел маленький человечек в тюрбане. Он сказал, сколько мне будет, когда я умру (девяносто пять), и что я умру во сне от сердечного приступа, и что мне нельзя делать прическу или стричь ногти по вторникам, что, вообще-то говоря, вторник для меня — исключительно несчастливый день, и что на меня вот-вот неожиданно свалится удача. В течение всего этого представления, неразборчиво царапая что-то на маленьких клочках желтой бумаги, комкая их и засовывая мне в ладонь, он изъял у меня восемьдесят долларов частями по двадцать долларов и дал мне крошечное апельсиновое зернышко.
— Вы отпугиваете удачу разговорами, — закончив, сказал он мне. — Не упускайте своего счастья. Не рассказывайте никому о том, что случилось сегодня.
Я чувствовала себя так, словно готова была взорваться. Не рассказывать никому? Обо всем, что я делала в своей жизни, я всегда рассказывала кому-нибудь. Но по какой-то причине в этот раз я не стала ничего и никому рассказывать. В течение целых шести лет я хранила секрет этого плутоватого маленького индийца, и секрет этот жег меня изнутри, жег и жег, но теперь смотрите: я все равно не выдержала и разболтала.
Не говоря уже о том, что трудно сохранить все в тайне, есть еще одна проблема: я не могу представить себе, что обманываю кого-то. Быть может, втайне я рассчитываю, что от этого становлюсь хорошим человеком? Боюсь, так оно и есть. Разве время от времени меня не охватывает восхитительное чувство своего морального превосходства? Можете ставить десять к одному, что так оно и есть. Хотя если взглянуть на это с другой стороны… Может быть, единственная причина, по которой я не стала плохим человеком, заключается в том, что я боюсь им стать. Если вы остаетесь хорошим из страха, если страх удерживает вас от глупостей и неприятностей, это ведь не считается, правда? Вы просто боязливая, робкая и застенчивая личность, которая живет маленькой, безопасной жизнью, а мысль о том, что для такого образа жизни требуется душевное и моральное мужество — это, знаете ли, чушь собачья.
Глава шестнадцатая
Как бы расстроена я ни была из-за романа Тома и Кейт, вам, вероятно, следует знать, что я все время была готова принять его обратно. Я сама никогда в этом не сомневалась. Хотя это звучит довольно странно, учитывая, что я всегда считала себя женщиной, которая не прощает предательства. И неоднократно говорила об этом Тому. Я говорила ему, что на свете есть женщины, готовые простить сексуальную неверность, женщины, которым достаточно швырнуть тарелку в голову изменника, а потом забыть и попытаться начать все сначала, но я-то не принадлежу к их числу. И сама в это верила. Причем верила искренне. Все обстояло так, словно мне удалось выстроить свою личность вокруг собственного представления: вот она — женщина, которая не потерпит ничего подобного. Только реальность оказалась совершенно другой. У меня возникло чувство, что мне необходимо срочно произвести внутреннюю переоценку.
Но это вовсе не означало, что я собираюсь облегчить ему жизнь. Собственно говоря, совсем наоборот. И по окончании мизансцены на ступеньках я отправила Тома на все четыре стороны. Вошла в квартиру, позвонила Корделии и Бонни. Мы встретились за ленчем.
— Я сказала ему, что мне нужно некоторое время, чтобы все обдумать, — начала я рассказ, после того как мы уселись за столик.
— Тебе это в самом деле необходимо, — сказала Корделия.
— И я сказала ему, что занималась сексом с другим после его ухода.
— Ты сказала ему об этом? — переспросила Бонни.
— Да, — ответила я.
— И что он ответил?
— Собственно, ничего, — ответила я. — Просто спросил, может ли вернуться.
— Он сошел с ума, если рассчитывает вернуться, — заявила Бонни.
— Знаю, — согласилась я. — Именно так я ему и сказала.
— Хорошо, — заметила Бонни.
— И тогда он спросил, может ли он что-нибудь сделать, ну хоть что-нибудь, и я ответила: «Знаешь, наверное, ты можешь попытаться завоевать меня снова».
Бонни разгладила желтый свитер на своем огромном животе и одобрительно кивнула.
— Ты этого хочешь? — спросила Корделия.
— Я не знаю, чего хочу, — ответила я.
Корделия пристально взглянула на меня.
— Не думаю, что имеет какое-нибудь значение, чего же мне хочется, — заметила я.
— Естественно, имеет, — возразила Корделия.
— Мне, например, хочется, чтобы ничего этого не случилось, — сказала я.
— Отлично, — согласилась Корделия. — Тогда чего же ты хочешь?
— Не знаю, — отозвалась я. Потом целую минуту думала. — Знаете, на что это похоже? Вот если вы сломали или разбили какую-то вещь, а потом попытались ее склеить. Так вот, как ни склеивай и ни чини, она все равно уже не будет такой, как раньше.
