– Десятки лет я хранила как зеницу ока эти документы… А теперь…
– А теперь решили написать воспоминания? – ухмыльнувшись, спросил я. – Представляю, каким бестселлером они могут стать!
Она махнула рукой: всегда ты так, а я ведь с тобой серьезно…
– У меня скверное предчувствие, Шарль. Не знаю, в чем дело, но очень скверное… Ты ведь самый близкий друг Руди. Больше чем друг, правда?! Сколько вам пришлось вместе пережить!.. Поклянись, что эта мерзавка ничего не будет знать…
Я поднял руку и проговорил голосом голливудского актера:
– Клянусь, маман! На Библии. На Коране. На конституции Соединенных Штатов…
Этот маленький спектакль пришелся старухе по душе.
– Достань-ка, – вновь протянула она палец в сторону тумбочки. – Это там. Вчера приезжал нотариус и привез все документы. Они хранились у него. Теперь будут у тебя…
Я наклонился и вытащил старомодный конверт. Он был запечатан настоящими сургучными печатями. А пахло от него прелью и невозвратимыми годами.
Мне вдруг отчаянно захотелось встать и броситься наутек. Но я не мог этого сделать.
Чтобы скрыть внезапный порыв брезгливости, я стыдливо погладил рукой одеяло и спросил:
– Может, вам чего-то не хватает, маман? Чего-то хочется? Только намекните…
Старуха бросила на меня озорной взгляд:
– Еще бы! Но ты мне не поможешь.
Я изобразил умильную гримасу:
– Ну, если это касается второй молодости, маман, то конечно же нет. Я ведь не Фауст… Но в остальном – из кожи вон вылезу…
Наверное, мой голос прозвучал слишком бодро. На лице Розы заблуждала улыбка мумии. Нет-нет, читалось в ней: за последние несколько тысяч лет люди нисколько не изменились.
Она вдруг чуть приподняла голову и подмигнула:
– Знаешь, о чем я частенько мечтаю? Чтобы меня кто-нибудь трахнул. Но вот уже двадцать лет охотников почему-то не находится. Ты не знаешь случайно – почему?
Изобразив шутливое недоумение, я развел руками:
– Надеюсь, вы не меня имеете в виду, маман?! Это было бы кровосмешением. Вы ведь всегда относились ко мне как к сыну…
Роза поманила меня пальцем:
– Шарль, чем дольше я живу, тем чаще думаю: жить стоит только до тех пор, пока ты ни от кого не зависишь.
Она попыталась рассмеяться, но смех вдруг обернулся хрипом. Я схватил ее руку. Пульс слабел от секунды к секунде. Нажав кнопку срочного вызова, я стал делать ей искусственное дыхание.
Кожа у нее была дряблая, беспомощная и отдавала куриной синевой. Губы – оставляли жирный привкус вазелина. Из груди вырывались сиплые всхлипы вдуваемого и выдуваемого воздуха. От резкого запаха гнили и затхлости я закрыл изнутри носоглотку. Все пять чувств были обострены до предела. Они безжалостными тисками сдавливали отяжелевшую голову. Но было еще и шестое чувство: опустошающая беспомощность потери. Только врачи и могут познать его до конца…
Когда я закончил, в комнате уже находились полная дама – директор этого заведения и медсестра. Я отодвинул край простыни. Маска напряженности и испуга сошла с лица Розы. Теперь оно было спокойным и отстраненным, словно его обладательница выполнила нелегкую миссию и могла позволить себе отдохнуть. Почему, когда умирает добрая душа, лицо становится таким умиротворенным? Неужели смерть способна на сантименты?
Женщины прикрыли Розе глаза и натянули на голову простыню. Старичков в зале уже не было. Их поспешно рассовали по комнатам.
РУДИ
Чарли позвонил без четверти полночь. От его голоса у меня мурашки пробежали по телу.
– Розы нет, – глухо сказал он. – Она ушла, как праведница.
Я заплакал.
– Бедная Роза, – вырвалось у меня. – Мне это не простится! Чарли, я сейчас приеду…
– Нет, – возразил он. – Не нужно. Не стоит. Они уже вызвали врача, чтобы констатировать смерть. Ее должны прибрать. Лучше приезжай завтра… Утром…
У меня защемило сердце…
Я еще не успел повесить трубку, как вдруг Абби заговорила о церемонии похорон. Можно было подумать, что речь идет об инструкциях по уборке сада. Меня передернуло: как можно позволить себе такую черствость? И это вместо того, чтобы сказать несколько, пусть ничего не значащих, но теплых слов участия? Даже смерть не смягчила ее немногословно отчуждающую и многолетнюю нетерпимость к Розе.
Роза была для меня не только матерью – отцом, семьей, родиной, другом, советчицей. И потеряв ее, я вдруг ощутил всю бездну человеческого одиночества. Меня била холодная дрожь, тряс в лихорадке озноб.
