– Поставьте кофейник сюда, Дадли, – сказал Жюль, постучав пальцем по столу рядом с чашкой. – Мне нравится самому наливать.
– Ты по-прежнему выпиваешь шесть чашек кофе за завтраком? – спросила Паулина.
– Около того.
– Нехорошо для твоего сердца.
– Моего сердца… Последние дни только и слышу, что говорят о моем сердце.
– От кого ты еще слышал об этом? – спросила Паулина.
– От Арни Цвиллмана вчера.
– О, – сказала она с отвращением и помахала рукой при упоминании имени Арни Цвиллмана, словно дурной воздух неожиданно проник в комнату.
Вошел Дадли, неся в закрытом крышкой серебряном блюде яичницу с ветчиной для Жюля. Паулина, поставив локти на стол и держа в обеих руках изящную чашку из минтонского сервиза, наблюдала, как Жюль брал яичницу с блюда, которое держал Дадли.
Когда Дадли вышел из комнаты она сказала:
– Я возвращаю тебе эти серьги с желтыми бриллиантами, Жюль. – Она потрясла их в руке, словно игральные кости, и затем бросила их через стол в сторону Жюля.
Жюль, удивленный, подхватил их.
– Они тебе не понравились?
– О, да, они очень красивые, но я их никогда не надену.
– Вчера я подумал, что они тебе понравились.
– Я не говорила, что они мне не нравятся. Я сказала, что не буду их носить.
– Почему?
– Потому что они связаны с грехом. Ты купил их для меня в качестве искупления, потому что тебя уличили. Роуз всегда говорит: «Чем муж не вернее, тем больше драгоценностей у жены», – сказала Паулина.
– Похоже на Роуз, – ответил Жюль и положил серьги в карман. – Я сохраню их, положу в сейф. Может быть, позже.
– Что ты имеешь в виду? На Рождество? На мой день рожденья. Нет, Жюль. Я не хочу их. Отошли их в «Бутбис».
– Хорошо, – спокойно сказал он.
На стене рядом с ее стулом висел небольшой натюрморт с виноградом и грушами Фантен-Латура. Она встала и поправила раму.
– Я всегда любила эту картину, – сказала она.
– Ты помнишь, когда мы ее купили? – спросил он.
– Конечно. – Казалось, она готова напомнить о том случае, но раздумала. – Как ты думаешь, Жюль, были мы счастливы, или наш брак был только спектаклем, длившимся двадцать два года?
– О, Паулина, не говори так, пожалуйста.
Опять вошел Дадли, неся серебряное блюдо с яичницей с ветчиной, но Паулина жестом руки отослала его, хотя Жюль не стал бы возражать, чтобы ему еще предложили яичницу.
– Представь, как придется все это делить, – сказала она.
– Все – это что? – спросил он.
Она сделала жест, словно показывая все содержимое дома.
– Все, – сказала она, глядя на него.
На его лице появилось выражение глубокой тревоги. В это мгновение все его состояние и его положение значили для него больше, чем его неудержимая страсть, и он готов был пожертвовать последним.
– Никогда не подшучивай над подобными вещами, – сказал он.
– О, я не подшучиваю, Жюль, ни капельки, – сказала Паулина, без страха глядя в глаза мужа.
– Конечно, шутишь, – сказал он.
– Много лет назад, когда ты просил меня выйти за тебя замуж, мой отец посоветовал мне не выходить, и теперь я возвращаюсь к отцу, потому что мне надо поговорить с человеком, которому я доверяю, и решить, стоит ли мне оставаться твоей женой или покончить с этим.
– Послушай меня, Паулина, я сделаю все, чтобы не потерять тебя.
– А как насчет женщины с рыжими волосами?
– Какой женщины с рыжими волосами?
– Если ты не будешь со мной откровенным, даже сейчас, то нет смысла продолжать разговор. Несколько месяцев назад мне прислали вырезки из газет, прислал конечно, какой-то аноним, вырезки из парижских газет о пожаре в гостинце «Мерис» с фотографией, на которой ты стоишь на заднем плане, а перед тобой молодая женщина с футляром для драгоценностей. Я знала, что ты остановился тогда в «Ритце». Решила не обращать внимания на вырезки, решила о них забыть. Но в последующем у меня появились свидетельства,
