— Добрый день и вам, мессер де Аччайоли. Если хотите собрать выкуп для меня, то, пожалуй, на сей раз не стоит беспокоить короля Шотландии.
Николаи Джорджо де Аччайоли поджал губы, но в глазах затаились смешинки.
— Равно как и герцога Бургундского, полагаю, после этой истории с ванной и с пушкой. Вероятно, не стоит тревожить также и содержателей постоялых домов с хорошенькими служанками. В Лувене от тебя тоже много шума?
Клаас опустил голову, затем вновь осторожно поднял взгляд:
— Вероятно. Но в университете к такому больше привыкли.
— Да, разумеется, там ты прислуживаешь своему молодому хозяину, а его матушка, вдова Шаретти, следит за вами обоими. Она очень строга?
— Да, — Клаас содрогнулся.
— Очень рад это слышать, — без обиняков заявил грек. — От мессера Адорне я слышал, что она направляется в Брюгге, чтобы разобраться во всей этой истории. Мейстера Юлиуса уже вызывали, дабы обсудить твое дело. Еще до полуночи тебя могут выпустить на свободу, если сойдутся в цене. Как ты думаешь, оставит ли хозяйка тебя на службе, если ты обходишься ей так дорого?
— Монсиньор, — ответил на это Клаас, и две морщинки прорезались на его гладком лбу.
— Да? — переспросил грек.
— Я думал, меня выпустят к полудню. Обычно после порки всегда отпускают сразу.
— Жалуешься? — удивился Аччайоли. — Предложив уплатить штраф, хозяйский стряпчий избавил тебя от повторных побоев. — Он немного помолчал. — Или ты рассчитывал на что-то иное?
За решеткой лоб вновь разгладился.
— Именно так, — отозвался Клаас. — А все мои друзья уже ушли. И насколько я его знаю, мейстер Юлиус не позволит Феликсу прийти сюда ко мне, и… Не знаю, монсиньор, решусь ли я просить вас передать послание Феликсу де Шаретти?
Николаи де Аччайоли из рода афинских князей, который остановился у тюрьмы из чистого любопытства, на пути от дома мессера Адорне в таверну, где его ожидала приятная встреча, едва не рассмеялся вслух.
— По-гречески? — вопросил он. — Сильно сомневаюсь, что такое возможно. Да и с какой стати мне делать это? — Он мог бы и согласиться, такая ясная улыбка была у этого мальчика.
— Потому что вы задержались, — пояснил Клаас Мессер де Аччайоли помолчал. В этот момент он испытывал чувства, хорошо знакомые Юлиусу. Наконец, он подал голос.
— И что это будет за послание?
— Скажите ему не делать этого, — просто отозвался подмастерье.
— Сказать ему не делать этого, — повторил грек. — А чего именно он не должен делать?
— То, что он собирается, — ответил Клаас. — Он поймет.
— Вероятно, да, — подтвердил мессер Аччайоли. — Однако сейчас я направляюсь на рыночную площадь, дабы встретиться там с моим добрым другом Ансельмом Адорне после собрания магистратов. Я не имею ни малейшего представления, где искать дом Шаретти.
— Монсиньор, тут нет никаких трудностей, — отозвался Клаас. — Феликс будет с мейстером Юлиусом в «Двух скрижалях»… Это та же самая таверна, где он заплатит штраф. Наверху собираются магистраты, чтобы обсуждать дела, подобные этому. Кстати, говорят, что все турки попадут в ад, и что они не пьют вина.
Пора было уходить.
— Некоторые пьют, — возразил грек. — Но не уверен, можно ли считать их праведниками благодаря этому. Ничего не стану обещать, мой юный друг. Если я увижу твоего приятеля, то передам ему послание.
И вновь эта великолепная улыбка.
— Монсиньор, — объявил Клаас. — Если когда-нибудь я смогу оказать вам услугу, вам стоит лишь сказать мне об этом.
Грек засмеялся. Впоследствии он ясно припоминал, что засмеялся.
И если самым сердитым человеком в Брюгге в тот день был шотландский дворянин Саймон, то следующим за ним, бесспорно, числился Юлиус, поверенный Шаретти.
К полудню, разумеется, весть об очередной выходке Клааса облетела весь город. О том, как была воспринята эта история на Сильвер-стрете, где Флоренс ван Борселен выслушал ее в неприукрашенном варианте с изрядной долей разочарования, а его дочь — в несколько сокращенном, с презрительным смехом, — Юлиус ничего не знал.
Он был в курсе, подобно всем остальным, что городские власти послушались доброго совета некоторых высокопоставленных особ и не стали затевать судебных преследований. Разумеется, понесший ущерб Жеан Меттеней должен будет принести жалобу многострадальному семейству Шаретти касательно поведения их подмастерьев, и будет предложено возмещение ущерба. Что касается владельца мусорной барки, то он удовлетворился стоимостью кувшина пива.
Саймон, разумеется, заявил жалобу по всей форме о гибели своей собаки, и Юлиус был вынужден присутствовать при очередном неприятном разговоре с мейстером Адорне и двумя другими магистратами, где свобода Клааса была оценена довольно высоко.
И если в конечном итоге сумма, которую дом Шаретти должен был уплатить шотландскому торговцу, оказалась несколько меньше изначальной, то за это следовало благодарить шотландского епископа. Из своей резиденции в монастыре кармелиток епископ Кеннеди выразил крайнее недовольство ночным шумом и беспорядками. Конечно, милорд Саймон лишился славной гончей, но отчасти винить в этом он должен самого себя. Конечно, компенсация им заслужена, но не чрезмерная, и епископ не сомневался, что его добрые друзья в Брюгге проследят за этим.
Тяжело дыша после разбирательства, мейстер Юлиус сбежал вниз по ступеням в общую залу таверны «Две скрижали Моисея» и рухнул на лавку, где его дожидался. Феликс, уже успевший собрать вокруг себя целую толпу приятелей, вроде этого шалопая Бонкля, племянника Адорне Ансельма Серсандерса и помощника управляющего Лоренцо Строцци, который, похоже, в последнее время только и делал, что шлялся по городу с недовольным видом, вместо того чтобы заниматься делами.
— Ага! — послышался чей-то голос. — Собаколюбов прибыло. Юлиус, дорогой дружок, скоро приедет твоя хозяйка, чтобы надрать тебе уши. Лучше держись чернил, пергамента и цифирок, мой милый. Чтобы управлять мужчинами, ты сам должен быть мужчиной.
Голос принадлежал одному из самых утомительных французов в Брюгге. Кондотьер Лионетто сидел за соседним столом вместе с лысым лекарем Тобиасом и прочими своими дружками. Тобиас был пьян, равно как и Лионетто. В Италии и в Женеве Юлиус повидал немало пьяных наемников и, по крайней мере, знал, как не следует с ними обращаться.
— Хотите получить Клааса? — спросил он. — Так возьмите его. Лионетто разразился хохотом, перемежаемым иканием.
Он был одним из немногих капитанов наемников, известных Юлиусу, кто не только выглядел плебеем, но еще и гордился этим. Вероятно, все дело в рыжих волосах, слишком жестких для завивки, которые падали ему на плечи, в испещренной оспинами коже и огромном мясистом носе… Поверх дублета он носил толстенную цепь с рубинами. Возможно, стекляшки. Однако золото точно было настоящим. Лионетто, наконец, пришел в себя.
— Заплати мне, и я его заберу, раз уж ты так боишься вдовушки. Эй, Феликс! Твоя мать возвращается, ты знаешь об этом? Заранее снимай штаны и готовься отведать хлыста! И ты тоже, Юлиус!
Сидевший рядом с ним лекарь с широкой пьяной улыбкой оперся на локоть. Рука его соскользнула и опрокинула наполненную доверху кружку Лионетто. Наемник, сыпля проклятиями, ударил Тобиаса по голове, а затем, потянувшись вперед, рывком оторвал у того замызганный черный рукав и демонстративно утер им нос. Вид у лекаря был весьма раздосадованный. Лионетто продолжал вопить:
— Юлиус, приятель! Отдай мне своего гнусного собакоубийцу, а я подарю тебе взамен болвана лекаря! Одна пинта гасконского вина, и он сделает тебе аборт от пятерняшек, то есть, конечно, если у вас
