О'Лайам-Роу, наблюдая за происходящим, мельком подумал: если уж разоблачение неминуемо, Лаймонд, наверное, предпочел бы выказать свою ученость и проявить себя в споре с Пикерингом, Смитом или Томасом, а не выставлять акробатом, клоуном или певцом.
Сам же Лаймонд не подал вида, а взял лютню и задумчиво коснулся струн. О'Лайам-Роу ощутил, какое множество глаз наблюдает за его бывшим оллавом — Екатерина, вдовствующая королева, ее братья, герцог и кардинал, даже сам коннетабль. Теперь они уже безусловно знали или догадывались. Отказ играть прозвучал бы как признание.
Устроившись при свете факелов, которые ему принесли, Лаймонд положил лютню на одно колено и склонил к ней голову, затем взял аккорд. Звук привлек все блуждающие взоры, и наступила тишина. Первая же фраза назвала имя певца: теперь даже слепой смог бы описать его черты.
Струна, проснись! Дадим с тобой
Последний, бесполезный бой:
Я песнь начать тебе помог,
Лишь отзвенит мотив простой,
Молчи: судьбе настанет срок…
Легкий, звенящий насмешкой голос возносился и падал, и звуки лютни омывали его, словно струи ручья.
Расслабившись после охоты, согревшись под ярко освещенными деревьями, слегка взволнованные искусно исполняемой песней, члены английского посольства слушали и улыбались, глядя на молодого человека, который проиграл сэру Джону Перроту, но явно был выбран шотландской королевой за совершенно иные таланты.
Лорд Леннокс, подперев рукой щеку, выслушал вступление, затем, вспомнив какие-то неотложные дела, принялся вполголоса обсуждать их с соседом. Рядом его жена, отведя взгляд от певца, рассматривала людей, расположившихся группами на подушках и расстеленных коврах; их лица, подобно листьям на легком ветру, обратились в одну сторону. Затем, почувствовав, что и на нее кто-то смотрит, леди Леннокс огляделась и встретила молчаливый вызов в глазах Маргарет Эрскин.
А песня почти закончилась.
Молчи, струна! Я дал с тобой
Последний, бесполезный бой
И песнь пропеть тебе помог -
Уж отзвенел мотив простой,
Молчи: судьбе подходит срок.
Лаймонд не стал дожидаться аплодисментов. Когда последние слова замерли, он с силой провел большим пальцем по струнам, затем еще и еще раз, обрушив на слушателей бурю звуков, бросаясь, словно воин в битву, в один из высших ирландских эпосов, возможно, самый великий из всех, даря его им снова и снова, безграничный в своей расточительности.
Когда-то пьяный О'Лайам-Роу слушал тоже пьяного Тади Боя, воссоздавшего эти высокие чувства, и рыдал в голос, не замечая, что слезы текли по его щекам. Тогда он плакал по себе, узнавая в песне человеческую боль, доблесть и горе, так хорошо знакомые ему. На этот раз он не плакал, но прижал к губам сжатые кулаки, ощущая, как в горле возникает комок: он никогда не слышал ничего подобного тому, что создавал сейчас Лаймонд, холодный и трезвый. И все слушатели вокруг него невольно напряглись, захваченные мелодией. Песня подчиняла и чувства, и разум: самых укромных уголков души касались судьбы вселенной. Шотландская вдовствующая королева смотрела в сторону; Джордж Дуглас, приподняв, брови, изучал свои колени, а Маргарет Леннокс, глядя широко открытыми глазами на певца, прикусила губу.
А Лаймонд бросал свое создание в лицо Джону Стюарту из Обиньи, могучему, неподвижному, стоящему рядом с королем, словно ионическая колонна совершенных пропорций с прекрасными стволом и капителью. Он ждал.
Пеан завершился, сыгранный на славу; последний звук потонул в шелесте листвы. Наступила тишина, которая стала постепенно, всплеск за всплеском, заполняться возгласами, бурным движением и все возрастающим шквалом аплодисментов. Лорд д'Обиньи, улыбаясь, вышел из-за спины короля и опустился на одно колено. Никто из шотландского двора не слышал, что он сказал, но король прервал его движением руки и подозвал певца.
Только Маргарет Эрскин, сидевшая неподалеку от Лаймонда, видела, что его пробирает дрожь. Секунду помедлив, ожидая, пока не остынет пламя, им самим зажженное, он поднялся, стараясь не привлекать внимания, опустил лютню и пошел, утопая в дюнах расстеленных ковров. Мальчики-факельщики следовали за табардой, яркой, как ночная волна, разбивающаяся о берег, и тени их пестрели в пересекающихся лучах. Лаймонд опустился на колени.
Нортхэмптону и его окружению показалось, что король подозвал певца, дабы наградить его. Ровный голос Генриха не разрушил иллюзии.
— Господиин Вервассал, как вас зовут?
— Мое имя Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, ваше величество. — Ответ тоже прозвучал спокойно. — Вверяю себя вашему правосудию.
— Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда. Вы были также известны под именем Тади Боя Баллаха?
— Да, был, — признался Лаймонд.
Сидевший рядом с королем д'Энгиен внезапно поднял глаза, затем отвел их. Сестра короля пожирала бывшего оллава взглядом. Д'Обиньи усмехнулся.
Тонкое, обрамленное бородой лицо короля склонилось, изучая коленопреклоненного человека: мускулы Генриха напряглись, ноздри раздувались, в чертах его ясно обозначился гнев, которому он не хотел давать воли.
— Дело это подлежит суду, — сказал он. — Мои лучники доставят тебя ко мне сегодня же ночью. Увести.
Стюарт д'Обиньи, нагнувшись, поставил бывшего Тади Боя Баллаха на ноги и повел его в окружении охраны, намеренно выкручивая руку. Лаймонд выдержал это. Глаза его светились. Снова раздались аплодисменты, и кто-то протянул ему лютню. Но Генрих, сдержанно улыбнувшись, дал понять, что ужин закончен. Пришло время возвращаться в замок.
Фрэнсис Кроуфорд повернул светловолосую голову к плечу лорда д'Обиньи и взглянул вверх: правая рука его повисла плетью, а на лице появилась дерзкая, неприкрытая ирония Тади Боя.
— Бык, покрывающий коров, жеребец— для кобыл во время случки, хряк для свиней во время течки. Длань за длань, око за око, жизнь за жизнь, — сказал Фрэнсис Кроуфорд. — Так говорит Сенчус Мор, мой дорогой. А Робин Стюарт все еще на свободе и горит жаждой мщения.
Пайдар Доули услышал эти слова и, ухмыляясь, сплюнул, когда человека с желтыми, как солома, волосами, окруженного толпой лучников, посадили на лошадь. Он подумал о том, что далеко в лесу, в стороне от дороги, ведущей к Бере, Робин Стюарт терпеливо ждет, что завтра к нему явится его изящный гость. О'Лайам~Роу тоже все это слышал и теперь сосредоточенно размышлял: как хозяину Тади Боя, ему придется дать кое-какие объяснения. Но, Боже, конечно, не такие серьезные, как Лаймонду. Король, который с напряженно работающей мыслью, язвящей, как кислота, возглавляет сейчас величественную процессию, пустившуюся в обратный путь. Этот совершенный образец учености и рыцарства не сможет, равно как и его вельможи, успокоиться, пока маленькое ядовитое жало не будет удалено из их среды.
Разбирательство состоялось в ту же ночь в кабинете короля в Шатобриане. Когда О'Лайам-Роу ввели ночью в ярко освещенную комнату, полную хмурых, невыспавшихся людей, на языке принца Барроу так и вертелись колкие замечания, которые он готов был бросить в лицо сильным мира сего. Вот для чего он остался здесь.
Конечно, он знал, что Тади Бой — не оллав, ну и что с того? Тади Бой появился только потому, что этого желала шотландская вдовствующая королева. Лаймонд рискнул своей безопасностью, остался, чтобы защитить ребенка и обезвредить врага, чтобы франко-шотландские переговоры могли беспрепятственно продолжаться, чтобы смена династии или неосторожное обвинение не могли помешать им.
Ясно, что, разоблачив себя, Фрэнсис Кроуфорд потерпел крах. У него нет прямых улик против д'Обиньи, но он имеет косвенные доказательства своей невиновности — слоны в Руане, впечатляющие действия в Лондоне, увечья, полученные у Тур-де-Миним в Амбуазе. Сын Дженни мог бы рассказать о мышьяке… Но
