посыпались зубы. Второй ударил в середину круглого наморщенного лба, и О'Коннор повалился, словно срубленное дерево, — так падает могучий дуб, ломая молодые деревца, кустарник и подлесок. Вжавшись в стену, Уна не сводила с него глаз.
Заглушая хриплые стоны старухи, О'Лайам-Роу, задыхаясь, сказал:
— Не бойся. — Затем откашлялся, вздохнул и, подойдя ближе на негнущихся ногах, провел грязной рукой по волосам. — Он не умрет.
На побледневшем лице молодой женщины светлые глаза казались почти черными.
— А если и умрет?
Не отвечая на вопрос, все еще тяжело дыша, он проговорил:
— Нужно помочь женщине.
Она по-прежнему смотрела на него, не двигаясь с места.
— Ей уже нельзя помочь.
— Это необходимо было совершить… Но пока я еще не знаю — свершилось ли это.
— Свершилось, — подтвердила Уна О'Дуайер.
Старая женщина на полу застонала и затихла.
На овальном лице принца Барроу не было и тени улыбки.
— Двадцать лет моей сознательной жизни я проклинал таких, как он, семью проклятьями. Но он по- своему победил. Триумф жестокости над культурой, силы над разумом… Я вышел на те перекрестки, которых ты боялась. Возможно, это верная дорога, а может, первый шаг на легком пути, ведущем к гибели.
— Может быть. Нам не дано знать до Судного дня.
Она прошла мимо, как всегда далекая, похожая на персонаж ночного кошмара: бледная, со струящимся водопадом черных волос, в запятнанной кровью порванной сорочке, что волочилась по полу. У порога она повернулась и посмотрела Филиму в глаза.
— Дверь черного хода открывается бесшумно, и ее не сторожат. Иди быстрее, скоро рассвет.
Он подошел к ней, но не слишком близко.
— Я не оставлю тебя с ними.
Уна повернула голову. Окровавленный, встрепанный, вытянувшись, словно бык на вертеле, Кормак лежал посреди разоренной комнаты. У его ног распростерлась старая женщина, прижав сильные руки к затылку.
— Пора уходить, — сказала Уна. — И я должна пойти своей дорогой. Отныне ты ничего не услышишь обо мне и не станешь меня искать. Такова моя цена.
Он помолчал, затем решительно просил:
— За что же я плачу, mo chridhe? [36]
Но он знал, за что заплатить своим неведением — за имя, которого добивался, за имя человека, что служит лорду д'Обиньи, имя это спасет и Лаймонда, и королеву.
Она назвала это имя и посмотрела на О'Лайам-Роу с состраданием.
— Оставь меня, будь добр, уходи. Тела моего ты не хочешь, а мысли мои будут принадлежать тебе. Перед тобой верная дорога, и не стоит стыдиться, что пришлось взломать дверь. Только жестокость могла разлучить меня с этим человеком, и жестокость, разъединившая нас, была силой, родившейся в тебе; сегодня тебе пришлось выполнить грязную работу, но тебя ждут и благородные дела.
Ее холодные руки лежали в его ладонях. Всматриваясь в лишенное выражения лицо, он спросил:
— Мы когда-нибудь встретимся?
— На закате ночи, по ту сторону северного ветра, — ответила Уна. — Люби меня.
— Всю мою жизнь, — сказал Филим О'Лайам-Роу, принц Барроу, переходя на язык своей страны. — Дорогая незнакомка, возлюбленная супруга моей души — всю мою жизнь.
Он отпустил ее руки и побрел, ничего не видя перед собой.
«Его зовут Артус Шоле — другого приспешника лорда д'Обиньи, — вот что сказала Уна О'Дуайер. — Он из пригорода, опытный канонир, в свое время сражался под командованием тех, кто больше платил. Он не появится в Шатобриане, пока не получит работу. Но он живет неподалеку. Поезжай по дороге на Анжер, в Оберж-де Труа-Марье, спроси Жоржа Голтье и скажи ему, чего ты хочешь».
Туманным июньским утром темный Шатобриан хранил тишину. Стук копыт одинокой лошади, приглушенный расписными ставнями, прогрохотал по булыжнику и стих.
Никто не видел, как уехал О'Лайам-Роу. Он не стал тратить время на то, чтобы разыскать Доули, который свернулся на соломе в темной комнате, наблюдая за светлеющим небом. На другой улице, в пышных апартаментах, почивал лорд д'Обиньи, готовясь проснуться свежим и безмятежным, чтобы пожать наконец плоды своих трудов. Англичане, придворные и слуги, изнуренные жарой и дипломатией, лежали в комнатах и квартирах, гостиницах и амбарах по всему Шатобриану. В Новом замке под сенью трех флагов — Шотландии, Англии и Франции — спал Нортхэмптон, удобно расположившийся и всем довольный. Французский двор — король, королева, коннетабль, де Гизы, Диана — часы, предназначенные для сна, рассматривал как часть давно заученного и привычного ритуала.
Королева Шотландии спала, разметав буйные пряди рыжих волос по девственно-белой подушке, но в комнате ее матери рядом с рукой спящей, привыкшей отсчитывать ночные часы, горела и потрескивала свеча. Маргарет Эрскин лежала не шевелясь € открытыми глазами.
В Старом замке для двоих тюремщиков Лаймонда, служителей коннетабля, неожиданно выдалась нескучная ночь. Тот, что повыше, более впечатлительный, громко стуча стаканом с игральными костями, сказал:
— Вот хорошая песня!
— А эта лучше, — возразил Лаймонд и спел еще, а они внимательно вслушивались в каждую непристойную строфу, повизгивая от смеха. Допев песню, Фрэнсис Кроуфорд, сидящий, поджав ноги на соломенном тюфяке, лениво спросил: — Антон, почему мужчина бросает любовницу?
— Влюбляется в другую, — живо отозвался высокий тюремщик и бросил кости.
— Или она влюбляется в другого. Или становится толстой и безобразной. Или докучает ему, требуя жениться, — вступил в разговор коротышка.
— Или у нее слишком много детей, — мрачно предположил высокий тюремщик.
Лаймонд сохранял серьезное выражение лица.
— А почему, как вы думаете, женщина расстается со своим возлюбленным?
— Твой случай? — спросил высокий и отложил кости.
Лаймонд покачал головой:
— Нет, это случилось с другим.
— Находит себе лучшего? — воинственно проговорил коротышка.
— Нет, — сказал Лаймонд серьезно. — Это отпадает.
Глаза высокого тюремщика с любопытством устремились на холодное лицо узника.
— Тогда ради денег? Ради замужества? Выгоды?
— Это тоже отпадает.
— Значит, она сущая пиявка, та женщина, — заявил коротышка и поднял кости.
— Он терпит ребенка в мужчине, — заявил Лаймонд. — И, думаю, потому, что считает, будто, витая в облаках, может видеть дальше, чем другие мужчины. Но со временем…
— …Она обнаруживает, что его глаза закрыты, — сказал коротышка и бросил кости.
— Или что он забыл о ней, так как она долго старалась быть невидимой. Ясное небо над низкими тучами больше не пленяет ее. Она ищет мужчину с призванием, с талантом от Бога, блистательным талантом, отличным от других, и ждет, что он либо поступится этим талантом ради нее, либо променяет на нее свой дар.
— И тогда она оставит своего первого возлюбленного? Что-то не похоже на правду, — усомнился высокий и в свою очередь бросил кости.
— Пожалуй, и впрямь не похоже, — после долгого раздумья признался Фрэнсис Кроуфорд. — Может, спеть еще песенку?
Намного позже, когда низенький охранник уснул, а Лаймонд, распростершись ничком, лежал с открытыми глазами, погруженный в свои мысли, высокий охранник свесился со стула и спросил:
— Но будет ли она счастлива с ним?
