tort [37], что и требовалось доказать, но это не в первый раз под луною. Не надо грошовых панихид. — Он поставил табурет и уселся, обхватив руками колени. — Ну ладно. По поводу каких именно из наших неблагоразумных деяний мы станем читать друг другу нотации? Мне мало что осталось сказать. Насколько помню, я исчерпал тему при других обстоятельствах.
— Но это богоподобное всепрощение нечто новенькое. — Под высоко зачесанными пепельными волосами глаза Маргарет Дуглас смотрели настороженно. — Какая выдержка, и это в то время, когда твоя королева отреклась от тебя!
— Назови точнее которая, — быстро нашелся Лаймонд. — Ты забываешь, у нас их уйма. Все склады забиты ими, словно монетами, на которых оттиснуты дородные лица, увенчанные лаврами. Если ты имеешь в виду вдовствующую…
— Конечно, я имею в виду ее, — сказала Маргарет.
— Эта дама неуступчива, ее трудно расшевелить. Спроси хоть у Мэтью. Или у отчима Дженни Флеминг. Король Генрих Английский…
— Я и думать не думала, — саркастически проговорила леди Леннокс, — что ты просил ее руки. Ты обычно действуешь по-другому.
Лаймонд резко встал:
— О нет. Только не это. Не начинай сначала. Если тебе непременно нужно поспорить, давай поспорим о насущных вещах: о Римской церкви и Марии Тюдор, о лютеранстве и Шотландии, об Испании и германских князьях, о Франции и новой империи Сулеймана, о богатствах Нового Света и голодающей Ирландии; повсюду — войны, войны и войны, в которых главную роль будут играть литейщики пушек. В этом мире живете вы с Мэтью, его делами ворочаете. Мне нет нужды знать, насколько ничтожен первоначальный толчок.
Она тоже встала:
— А разузнать бы не помешало. Ты здесь именно потому, мой дорогой, что никак не можешь усвоить: миром движет ничтожнейшая вещь, коротенькое словечко «я».
При тусклом свете они посмотрели друг другу в лицо.
— Боже, помоги нам обоим, — сказала Лаймонд. Губы его сжались, глаза смотрели спокойно. — Но если я выживу и если ты будешь жить, я приведу к тебе толпу живых душ, которые опровергнут твои слова.
Но вскоре, похоже, к нему вернулось хорошее настроение, так как, уходя, она услышала из-за зарешеченной двери его голос, напевающий: «Ninguno cierre las puertas» [38].
Заглушаемый птичьими трелями звон колоколов мягко скользил в воздухе. Робин Стюарт слушал его, стоя в дверях своей хижины. Зеленоватый свет покрывал бликами его тщательна причесанные волосы и чистую белую сорочку, в высокой траве блестели вычищенные светло-коричневые сапоги.
Он усердно потрудился, превратив захламленную лачугу в казарму солдата, сияющую чистотой и порядком: единственный стул починен, кровать убрана, на выскобленном столе разложены лучшие продукты, какие он только смог купить или украсть, — деревенское масло и молоко в глиняных горшках, сыр, пирожки на дощечке, грубый кувшин с вином. В углу лежал его холщовый ранец, сложенный аккуратно, словно сумка хирурга, рядом поблескивали, точно серебряные, шпоры и шпага. Он ждал. В его длинной, костлявой, развинченной фигуре ощущались гордость, уверенность и спокойствие. Тщательно вымытые руки свисали праздно, а взгляд глубоко посаженных злобных глаз, что сверкали на лице, потемневшем от тяжелой, неблагодарной работы, теперь был безмятежным.
Королева должна погибнуть во время церемонии вручения ордена, которая начнется в десять. Часом раньше, по его просьбе, Лаймонд приведет королевских солдат, которые доставят Стюарта в тюрьму, и это докажет всему свету, что на сей раз по крайней мере он ни в чем не повинен. Благодаря его сообщению Артуса Шоле схватят на месте преступления, д'Обиньи будет изобличен, а с Лаймонда снимется вина Тади Боя.
Возможно, он приведет с собой дюжину лучников, а может, только несколько солдат коннетабля из замка. С ними непременно должен быть офицер для официального снятия показаний. Стюарт услышит, когда они станут подходить, — сначала прозвенит тревога в птичьих голосах, затем раздастся барабанная дробь и цокот копыт. Деревья закачаются, пригнутся к головам, одетым в шлемы, и снова выпрямятся, когда всадники проедут. Затем Фрэнсис Кроуфорд и офицер спешатся и выйдут вперед, а он предложит им разделить трапезу.
Он ничего не скажет, но новый Тади Бой заметит все — и чистую рубашку, и плоды напряженного труда, а когда они пойдут, то непременно плечом к плечу, уверенные друг в друге, как когда-то на башне Сен- Ломе.
Колокол перестал звонить, а Робин Стюарт все стоял и ждал.
Детик вышел из себя. Прислушиваясь к приглушенной голландско-французской речи, раздававшейся из внутренних покоев короля, коннетабль проталкивался своим крепким, обтянутым голубой мантией плечом сквозь группу барабанщиков и флейтистов, лейб-гвардейцев в серебристых одеждах и с боевыми секирами, мимо судейских всякого рода в черном бархате, герольдов в шелках, затканных золотыми лилиями, через толпу лучников и строй пажей. Наконец он прошел в комнату короля.
Генриха там еще не было. Генерал ордена Подвязки со съехавшей назад короной, с бородой, обвисшей, словно шерсть на передней лапе у болонки, требовал драпировщика. Французские герольды беспокойно сновали поблизости, смущенный Честер заторопился за помощью. Коннетабль заметил, что поставили только два стола вместо трех и не расстелили ковер. Своей немного запоздавшей учтивостью он заставил замолчать генерала и велел внести третий стол.
До церемонии вручения ордена оставалось еще полчаса. Он открыл дверь во французскую комнату для облачений: наряды были ослепительны, а аромат попросту сшибал с ног. Три кавалера ордена святого Михаила, в эполетах и белом бархате, шумно беседовали; коннетабль, не обнаружив красной бархатной шляпы канцлера, вышел недовольный. Белые страусовые перья его покачивались, тридцать унций золота вокруг шеи позвякивали во время ходьбы.
Английское чрезвычайное посольство, не менее пышно разодетое, довольно тихо дожидалось в соседней комнате. Анн, герцог де Монморанси, коннетабль Франции, послал пажа отдать распоряжение барабанщикам начинать, но произошла заминка, так как внезапно появился мальчик де Лонгвиль — французский сын Марии де Гиз, принесший неожиданные новости.
Отмахнувшись от окружающей его суеты, Монморанси приподнял свои небесно-голубые одеяния и поспешно удалился.
— Доказательство вины лорда д'Обиньи очевидно, — говорил он десять минут спустя, снова подобрав одежды перед тем, как уйти. — Когда мы выследим этого человека, Шоле, то, несомненно, заставим его признаться. Но помните: до этого момента не стоит говорить, что Тур-де-Миним — дело рук д'Обиньи. Я не могу освободить Кроуфорда без более веских доказательств. Дело д'Обиньи явно потребует самого пристального внимания… Мадам, я должен идти.
Он не испытывал особой симпатии к вдовствующей шотландской королеве, но восхищался ее умением вести переговоры: никогда прежде она не делала ничего невпопад. Поспешно приведенный мальчиком, он нашел ее в обществе только одной из дам, сумасшедшего О'Лайам-Роу, оскорбившего короля, и какого-то крупного мужчины. Монморанси смутно припомнил, что это скульптор.
Слушая рассказ, он понял, что худшие ожидания оправдываются. В руках скульптора Эриссона находился некий фламандский купец по имени Бек, готовый под присягой подтвердить вину д'Обиньи в Руане. В добавление к этому ирландец только что принес весть, будто злоумышленник шатается по Шатобриану с намерением причинить вред маленькой королеве.
Если его поймают, то превосходного козла отпущения, находящегося сейчас в Старом замке, придется освободить, а короля убедить отказаться от дружбы с д'Обиньи. В глубине души коннетабль ничего лучшего и желать не мог, но понимал, что такой подвиг дипломатии превышает его возможности. Он сказал, пристально глядя на Марию де Гиз:
— Мы ничего не сможем сделать, пока посольство здесь… Черт побери! Как отнесутся уполномоченные, присланные просить руки нашей принцессы, к тому, что мы станем прочесывать окрестности в поисках французского убийцы, полного решимости покончить с девочкой… особенно если станет известно, что его вдохновляет английская оппозиция. У вас есть основания считать, что покушение будет предпринято именно
