И увидел меня. Сел на подушках резко.
— Что ты так на меня смотришь, сестра?
С размаху я ударила его по лицу, но пощечина получилась смазанной и нелепой. И я разрыдалась.
— Таню жалеешь? — спросил он. — А кто бы меня пожалел. Не надо мне твоей жалости. Я ласки хочу! Просто, чтобы кто-то поцеловал и в глаза посмотрел без спешки! А ты — ледяная. Мимо смотришь. Своими мыслями занята. Любишь своего Вадима и люби сколько душе угодно. Только плохо у тебя получается. Ты — страдаешь, он — места себе не находит! Где счастье от вашей любви? Где оно? Ты виновата.
Скупая ты. От тебя тепла не дождешься. Сиди со своими прелестями до старости. А я в глыбу льда не желаю превратиться! Я Тане благодарен! Я ее никогда не забуду!
Он сидел на кровати — очень молодой и красивый, как языческий бог. Плечи его были широки и сильны, а на коже оставались еще следы смятой простыни.
— Может быть, и женишься на ней! Мезальянса в нашем роду еще не было! Может, откроешь моду на прислуге жениться! — сквозь слезы обиды крикнула я ему в лицо.
— Думаешь, ей нужны мои подачки, вроде женитьбы? Сама говорила мне, что Таня у тебя святая. Да она Богу одному принадлежит. Поэтому такая добрая и щедрая. Она за эту ночь все грехи мои замолила!
— Безумец! Зачем ты сделал такое!..
— Замолчи, ты не смеешь мне указывать. И только потому, что никого и никогда не сумела полюбить по-настоящему! Мой тебе совет — езжай к мужу! Не будет тебе счастья с Любомирским. Он бросит тебя через месяц. И правильно сделает! Ты — чужая для любви. Муж же твой — человек спокойный и обстоятельный. Он простит тебя и смирится со всем, только бы видеть тебя рядом с собою. Может, ты его и сумеешь немного полюбить. И оставь Любомирского! Отпусти его. Не виноват же он в том, что был идиотом, когда влюбился в тебя, совершенно не зная, кто ты на самом деле!
— Я думала, что ты — святая! — кричала я на Таню, будто она сама убедила меня в собственной святости. — Ты не святая, ты… ты — девка. Грязная девка! Ты спала и с моим мужем тоже? Отвечай мне!
— Нет.
— Грех тебе, Таня! Такой грех, что ты и в жизни его не отмолишь! Грех!
— Что вы мне о грехе говорите! Вы не Бог. И я не Бог. Только нету греха за мною. Нет! Слышите, Анна Николаевна! Грех — это когда без любви, а я шла к Николаю Николаевичу по любви и от любви! Из милосердия, из любви к вашему брату.
— Замолчи, — приказала я.
Пришел Николай. Оперся о косяк. Лицо грустное. Таня посмотрела на нас с ним. Начала собирать вещи в узел. Не смущаясь моего и Николкиного присутствия, положила белье, чулки, два платья, свою вторую шаль.
— Простите меня, коли что не так.
— Я отвезу тебя, Таня, — мягко сказал Николка, останавливая ее в дверях.
— Не надо, Николай Николаевич, — попыталась воспротивиться она.
— Отвези ее, Николка! — закричала я. — Отвези с глаз моих долой! Навсегда! Отвези ее в публичный дом, где место таким тварям, как она.
Не знаю, что на меня нашло. Злость с полной силой овладела мною. Мне казалось, чем сильнее я накричу на Таню, тем спокойнее на душе у меня станет. Но покой не приходил. Мне казалось, что Таня украла у меня тайком что-то важное, дорогое, милое сердцу. Я ненавидела ее. И не понимала почему.
Но потом я увидела в дверях гостиной ее и Николая, уже одетых, готовых уехать. И все поняла, с ужасом зажала рот ладонями, чтобы не закричать. Но крика все равно не было.
— Николка, вернись, — прошептала я, но шепот мой никто не услышал.
Я поднялась с трудом в свою спальню и сидела там без движения в старом глубоком кресле, пока за окном все предметы не слились в одно темное месиво. Я поняла причину своей ненависти к Тане. И мне было страшно признаться в абсурдности причины. Таня отняла у меня Николку. До сей ночи он был только моим, и ничьим больше. Бог с ней, любовницей, с которой он расстался. Я никогда не видела ее и вряд ли увижу! Но Таня! Хлопотливая и молельная девушка, которая с легкостью жертвовала собой ради меня, не должна была так грубо оступиться. Николка только мой, и не надо отнимать его в стенах моего же дома. Я люблю его, и никто не сможет его полюбить сильнее меня! Никто не имеет права смотреть на него, дышать тем же воздухом, что и он, если я не разрешу этого! Но Таня посмела! Ревность заглушила во мне голос разума, ревность жестокая, черная, неблагодарная, убила все. Породила на пепелище ненависть. Обрушила на меня зловонный поток грязи.
И Николка тоже хорош! Принять у себя мою служанку! Мою служанку! И я поняла, что не мезальянс Николкин меня страшит, а то, что близкие мне люди отняли у меня друг друга. И Таня, моя Таня, моя горничная и поверенная моих полночных тайн, принадлежит теперь не мне, а Николке!
Я очнулась от стука в дверь.
— Анна Николаевна, ужинать подавать?
— Николай Николаевич приехали?
— Нет.
— Тогда не надо.
У меня отняли самое дорогое — Николку и Таню. Отняли? Ведь брат останется моим братом, даже если уйдет на войну вновь или женится, возвратясь с войны. Он любит меня! Кто же в силах отнять его у меня? Но голос ревности вновь оказался сильнее. Он будет делиться любовью с другой женщиной! И то. что раньше было моим безраздельно, — его любовь, будет делиться, дробиться, мельчать. Любовь должна литься к одному человеку, а не делиться между многими.
Я не спросила у Николая о Тане, когда он вернулся. Но ночью мне приснился отвратительный сон, который меня растревожил. Мне снилось, будто я поднимаюсь по грязной, заплеванной лестнице со скользкими и высокими ступенями. За тонкими стенами жили люди, слышались голоса, обрывки криков и ругани. Я не знала, что делала здесь. Вышла, однако, на площадку и постучалась в дверь. Из нищей комнаты вышла девушка со следами помады на губах. Она брезгливо осмотрела меня.
— Будь осторожна, — сказала она вглубь комнаты. Оттуда не отозвались.
Я вошла. Увидела вытертый половичок на полу, чисто выскобленные полы вокруг, разбитый диван, служивший, очевидно, постелью, без полога, стол. В углу была икона.
— Что вам? — около печи с изразцами стояла Таня. Платье на ней было серым, румянец со щек сошел, будто краски платья его растворили. Она прижимала к груди руки, словно защищаясь.
— Ты тут живешь? — спросила я.
— Да.
Я выглянула в окно. Там бежала быстрая, мутная до желтизны, река, неся щепки и ветки. Поток ее был быстрым и гремел. Мне стало не по себе.
— Вы ступайте домой, Анна Николаевна, — сказала озабоченно Таня.
— Ты ждешь кого-то? Она опустила глаза.
— Я — грязная девка, не надо вам со мною и говорить. Я грехов своих не отмолю уже. Поздно. Уходите!
Николая провожали всем домом. Бабы совали ему в руки бумажные иконки. Николай, простившись со всеми, повернулся ко мне.
— Тебе, Анненька, — сказала он, — сейчас лучше вернуться домой. Пожила тут, отдохнула. Возвращайся.
— Я вернусь. Через неделю, обещаю тебе.
— О Тане не хочешь меня спросить? Ты о ней и словом не обмолвилась.
— Не буду я тебя ни о чем спрашивать.
— Как знаешь. Дай бог тебе счастья, Анненька. Мы обнялись, и я безутешно расплакалась у него на плече.
— Ничего… — повторял он. — Ничего. Не плачь!.. Я обязательно напишу тебе письмо, как только случится свободное время. Жди. И ты мне напиши! Знаешь, как там твоих писем не хватает! Казалось бы — вчера пришло, а уже нового ждешь!..
