— Да, благодарю вас.
— Но я так и не договорил… Когда я увидел имя вашего брата в списках!.. О Боже мой!.. Я словно почувствовал, что какая-то лавина накрыла меня с головой. Я не верил своим глазам.
Говорил он долго. И когда я старалась перевести разговор, он, ненадолго отвлекшись, опять возвращался к бесконечному некрологу. Мне было неприятно слушать его. После очередной его тирады, я спросила:
— Кажется, Алексей Петрович, вы не были знакомы с моим братом?
— Не имел удовольствия быть представленным. Но…
Я перебила его крайне невежливо:
— Извините, сейчас у меня нет времени. Не могли бы вы прийти в другой раз?
— Да, да, разумеется, — поспешил откланяться Алексей Петрович. — Поклон вдове вашего брата!
Потом ко мне приехала Вирсавия Андреевна. Она ничего мне не сказала, просто поцеловала меня в лоб, присела рядом, взяла мою руку в свои руки, и так мы и сидели — долго, глядя друг другу в глаза. Но, Боже ты мой, только тебе известно, как много мы выразили этими молчаливыми взглядами. Разве можно передать словами боль, которая тебя не отпускает? Разве можно в полной мере принять в свою душу несчастье другого человека?
— У вас, моя дорогая, — сказала мне тихо Вирсавия Андреевна, — сейчас есть только один выход — забыть о любовнике.
— О… — отозвалась я, — если бы он когда-нибудь был любовником, его было бы проще забыть.
Аверинцева покачала головой.
— Вам надо поговорить с Александром Михайловичем.
Вечером следующего дня я, в черном траурном платье, спустилась по широкой лестнице со второго этажа, оглядела пустую гостиную. Медленно прошла к кабинету Александра Михайловича, постучала в его дверь.
— Войди! — послышалось оттуда, вероятно, он решил, что его беспокоит кто-то из прислуги.
Я замерла на пороге, ожидая, когда он посмотрит в мою сторону.
— Чего тебе? — не поднимая глаз от бумаги, спросил он. Повернулся. — Анна? Что же вы стоите там? — Он вышел из-за стола. — Проходите. Садитесь в кресло. Вот плед, я сейчас укутаю ваши ноги, иначе вы можете простудиться.
Мы присели на диван, он бережно укрыл мои ноги, мимолетно дотронулся до руки прохладными пальцами.
— Я пришла, — сказала я, и дыхание прекратилось. Он внимательно смотрел на меня, а я заговорила горячо и сбивчиво:
— Я пришла к вам. Понимаете? К вам. Навсегда. Я буду любить вас. Как только смогу. Простите меня, если сможете! Я пришла к вам. Выслушайте меня, Александр Михайлович, — я не буду вам лгать: осенью я так и не сказала ничего определенного о моих отношениях с Вадимом Александровичем, но, думаю, для вас будет важно знать, что Любомирскии был для меня не больше, чем одним из моих поклонников!
Я никогда не изменяла вам!.. Со дня нашего венчания я была только вашей женой, и ничьей больше. Моя глупая самонадеянная натура могла бы побороть голос разума, я этого не буду отрицать, но ничего не произошло! Ничего!.. Возможно, я просто запуталась в своих влюбленностях, в желании показаться вам неодинокой и вполне счастливой, но я обманывала сама себя самым страшным и бесстыдным образом.
И… сейчас я благословляю начавшуюся войну… войну, которая убила моего брата… Благословляю, потому что, если бы не она, я, возможно, никогда бы не стала по-настоящему вашей женой. А знали бы вы, как я к этому стремилась все годы супружества — не понимая в чем дело, делая массу ошибок, раня вас и изводя себя. И все мои поклонники были только для того, чтобы вы смогли обратить на меня внимание!..
— Анна…
Он не ожидал моего визита.
— Анна… — повторил он и не нашел слов. Слова были у меня.
— Вы мне муж. Я буду вас любить. Вы мне верите?
— Да. Вам, конечно, верю.
— Простите меня. — Я взяла его руку. Поцеловала. — Простите.
Он сидел, словно окаменев. Стал глыбой перед тяжелым письменным столом. И огромный стол, заваленный книгами и папками бумаг, и фигура мужа вдруг обрели общие очертания. Я смотрела в глаза Александру и без слов говорила, что буду ему хорошей женой. И крыша нашего дома заменила нам высокие храмовые купола во время нашего второго венчания. И я не знала счастья большего, чем смотреть на мужа и знать о том, что нет для меня человека совершеннее.
Вечером я пришла к нему в спальню. Он читал, горел неяркий ночник.
— Анна, — сказал он, поднимаясь с кресла.
— Что вы читаете? — спросила я.
— Вы вдохновили меня перечитать Песнь Песней… — с неловкой улыбкой ответил он, словно извиняясь за свой выбор.
— Почитайте, — попросила я, присаживаясь в его кресло.
Он взял в руки Библию.
— «Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Голубица моя в ущелье скалы под кровом утеса! покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно…»
Он прекратил читать. За окнами было морозно и ветрено. Кремовые шторы ограждали нас от всего мира. И мне показалось, что сейчас я тринадцатилетней отроковицей с надеждой и трепетом вхожу к своему царю. Александр Михайлович смотрел на меня с ожиданием. Не было сомнений в том, что он волнуется за меня, как и в первый день нашего супружества, даже больше, потому что я едва смогла оправиться от событий уходящего года.
— Я пришла, чтобы остаться с вами на ночь, — смущаясь откровенных слов, сказала я.
Он поцеловал меня в лоб.
— Не правда ли, странно… Мы уже женаты несколько лет…
— Молчите, молчите, — прервала я его. — Сейчас надо говорить именно мне… Поверьте, я перебираю свои поступки, мысли, наше прошлое и прихожу к выводу, что так остро я еще никогда не любила вас. Признаюсь, я любила вас, и любила очень сильно — глупой детской любовью со всеми детскими страхами и переживаниями. Но теперь это чувство не только в моем сердце, как прежде, оно окутывает меня, защищает меня, оберегает, делает сильнее, лучше. Как вы, когда вы рядом, когда заботитесь обо мне. Я еще никогда не чувствовала себя настолько женщиной, как сейчас. И все это вместе мне не дает покоя, не дает спокойно жить, существовать. Мне кажется, что мужчины, даже просто смотря на меня, совершают преступление, потому что я — ваша, и ничья больше.
В воскресенье в храме я встретилась с Марией Владимировной. Она первая кивнула мне, я также слегка поклонилась, и мы вместе вышли после богослужения.
— Добрый день, Анна Николаевна, — сказала она.
— Добрый день, — немного настороженно ответила я, боясь ее соболезнований.
Но она заговорила о погоде, о Рождестве. Осмотрев меня, она сказала мягко:
— Вы простите меня за сказанное в прошлый раз.
— Забудьте, Мария Владимировна, — попросила я. — Забудьте, как и я уже забыла.
— А вы очень хорошо выглядите, — сказала она. — Словно нашли что-то драгоценное.
— Может быть, вы и правы, — отозвалась я.
— Вот ведь как бывает… — сказала она тихо. — Каждый Божий день что-то находится, что-то теряется. И даже в потере может быть находка. Скажи мне кто, что я овдовею через полгода брака, разве бы я вышла замуж? …Мне скоро матерью становиться. Потеряла супруга, но приобрела ребенка…
И я подумала тогда: «Я же, потеряв брата, нашла супруга. Как все переплелось в нашей жизни!..»
— Только, — задумчиво сказала Мария Владимировна, — тех, кто потерял, все-таки больше.
