Так вот, рецепт голубя, зажаренного в сухарях, был запечатлен в моей памяти четкими большими буквами.
Когда месье Руленд вернулся с работы, он был потрясен, могу вам поклясться. В отличие от Тельмы я поставила приборы не на голый стол, а на скатерть (за неимением ее, я прибегла к помощи двух цветных полотенец, какие продаются в универмаге «Весна»). Букетик ноготков в вазе оживлял картину. От запаха, доносившегося из кухни, просто слюнки текли. Месье Руленд что-то спросил у жены по-американски. Должно быть, она ответила, что все прошло наилучшим образом, так как он послал мне улыбку, какую можно встретить у типов с рекламной афиши, предлагающих водные лыжи.
Он пошел мыть руки, пока его жена готовила виски. Потом они отправились покачаться немного на диване под синим тентом, видимо, продолжая обсуждать мое появление у них.
Через полчаса, перед тем, как подавать ужин, я отправилась переодеться. У меня было только черное платье, оставшееся со времен похорон дяди. Стоило повязать небольшой передник, как я оказалась действительно похожей на домашнюю работницу. Передник у меня, правда, был только розовый, но он даже больше радовал глаз.
Я внесла моих двух зарумяненных до позолоты голубей, обложенных кусочками сала, возлежащих на поджаренном хлебе. Это был торжественный момент: хозяйским жестом я взяла бутылку виски, облила моих птичек, поднесла спичку и хоп! О, если бы вы видели это пламя и восхищенные физиономии Рулендов! Вот уж поистине немного найдется людей, отмеченных наградами, которые сделали бы для престижа Франции столько, сколько я в этот день!
Они предложили мне разделить с ними трапезу, но я отказалась. Каждому свое место. Мое было на кухне. Я мыла посуду по мере того, как она набиралась, чтобы потом не оказаться перед большой стопкой грязных тарелок. Между делом я съела сандвич. Мне хотелось прежде всего продемонстрировать Рулендам, что в таком светлом и веселом доме, как у них, все должно быть в порядке и блистать чистотой. Когда они вернулись в дом, выкурив бессчетное количество сигарет, было уже совсем темно. Багровело небо в той стороне, где находились заводы; по саду зигзагами носились ночные насекомые. Их привлекал свет стоявшего поблизости фонаря, в отблесках которого сверкали огромные хромированные бамперы автомобиля.
Теперь, когда моя работа была закончена, а руки и ноги налиты свинцовой усталостью, мне так хотелось прокатиться немного в этой замечательной машине вместе с месье Рулендом!
Я бы села впереди, рядом с водителем, и стала смотреть, как мелькают огоньки на передней панели. Эта машина была настолько бесшумной, что иногда совсем неслышно въезжала во двор. И, конечно, в ней имелось радио. Да, я отчетливо представляла себе, как, откинувшись на белом сиденье, слушаю негромкую музыку, разглядывая лежащие на руле руки месье Руленда в рыжих веснушках.
— Луиза!
Он подошел и стал за моей спиной, пока я рассматривала машину сквозь кухонное окно.
— Да, месье?
— Я хотел бы поблагодарить вас. Мы с женой в восторге.
— Спасибо, месье, я рада.
Он еще приблизился, стараясь увидеть, что привлекло мое внимание за окном. До сих пор мужчины всегда внушали мне некий страх. Будь я уверена, что не вызову у вас насмешек, я объяснила бы почему. Ну так вот: страх мне внушали их ступни. Частенько мне доставляло удовольствие ухаживание молодых людей, среди них встречались отменные трепачи. С ума можно сойти, сколько в нашем городе рано повзрослевших и развязных парней. Мне нравились их заигрывания, улыбки, взгляды, которыми они уже вас обнимали… Но всегда наступал момент, когда я смотрела на их ступни и меня тотчас охватывал какой-то странный ужас. Меня пронзало ощущение, что эти парни — всего лишь животные.
Чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь, что мой страх идет из далекого детства, от дедушки. Мне было четыре года, когда он умер. Меня не пустили в комнату, где лежало тело, но, когда его клали в гроб в присутствии всего плачущего семейства, мне удалось приблизиться к кровати, и вот тогда-то меня поразили, меня потрясли — не его бескровные, скрещенные на четках руки, не его восковое, плотно обтянутое кожей лицо, а его огромные ступни почтальона, обутые в воскресные ботинки, подошвы которых я увидела впервые.
С тех пор мужские ступни стали вызывать у меня отвращение. Когда парень целовал меня, и если я начинала думать о его двух плоско стоящих рядом с моими ногами ботинках, кончалось тем, что я изо всей силы отталкивала его и убегала. Здешние парни в конце концов пришли к выводу, что «со мной каши не сваришь»; теперь только новичкам случалось заигрывать со мной, но репутация есть репутация, и их притязания не заходили слишком далеко.
— Вы хотите вернуться спать к себе домой, Луиза?
— Нет, месье.
Ступни месье Руленда в матерчатых сандалиях не вызывали во мне никакого ужаса. Я находила их опрятными, спокойными. Возможно, потому, что они были невелики? Или потому, что ноги были загорелыми? Или, наконец, потому, что это были ноги американца? Подите разберитесь, что происходит в глубине вашего мозга! Но как бы там ни было, впервые в жизни я видела, как мне казалось, нормальные мужские ступни.
— Однако, — настаивал он, — вы так печально глядите в окно. Если вы хотите возвратиться, скажите!
— Я вовсе не хочу домой. Мне здесь очень хорошо, месье. Я просто восхищалась вашим автомобилем…
Он тоже посмотрел на машину.
— Это «додж», — заметил он, будто этим объяснялось все.
В темноте машина напоминала заснувшее чудовище.
— Она такая красивая! Я никогда не видела ничего подобного.
Он взял меня за подбородок, повернул лицо. Его глаза смеялись.
— Хотите прокатиться?
Я кивнула головой, отвернувшись.
— О'кей! Идемте!
Так мы запросто и отправились. Месье Руленд крикнул жене, что мы сейчас вернемся, и Тельма не потребовала объяснений. Возможно, ей представлялось в порядке вещей, что муж в девять вечера отправляется прошвырнуться с прислугой — сам в рубашке с короткими рукавами, она — в переднике.
Он пошел открыть решетку сада. Я стояла возле правой дверцы, не осмеливаясь и не зная, как ее открыть.
— Залезайте!
Надо было всего лишь нажать пальцем маленькую кнопку в ручке. Он показал как, это оказалось нетрудным. Если бы вы знали, какой тяжелой может быть дверца у автомобиля — тяжелее, чем у сейфа.
Внутри было еще приятнее, нежели я себе представляла. Один запах чего стоил. Пахло кожей, духами, мощным мотором. Ветровое стекло было слегка затененным; снаружи вы не замечали этого, но стоило забраться внутрь, и эта выгнутая стеклянная поверхность облагораживала самый безнадежный пейзаж. Руленд включил радио, совсем так, как я мечтала, и зазвучала музыка, доносившаяся, казалось, сразу со всех сторон, как если бы вы находились не в машине, а внутри громкоговорителя.
— Ну как, хорошо? — спросил меня месье Руленд.
Я хрипло прокаркала «да», что заставило его смешно фыркнуть. Он в несколько секунд пересек Леопольдвиль. А я-то всегда думала, что наше захолустье простиралось очень далеко! Да что там говорить! Мы ехали по прямой, окаймленной двумя рядами деревьев дороге, ведущей к Сене. Я больше не узнавала родных мест. Автомобиль преобразил их. Мы тихонько въехали на старую, ведущую к шлюзу дорогу, по которой когда-то тащили волоком суда. Его красные огни отражались в воде длинными багровыми отблесками.
Свет с барж, пришвартовавшихся на ночь у берега, составлял еще одну, но уже не такую яркую гирлянду.
