поливать Толстяка водой. Берю начинает отчаянно чихать и отфыркиваться. Вскоре он успокаивается, так как муравьи не выдерживают натиска струи. Через три минуты бравого инспектора Берюрье извлекают из импровизированного саркофага. Его кожа обрела цвет вареного рака. Мой несчастный грязнуля никогда еще не выглядел таким чистым. Муравьи устроили ему большую стирку, сожрав вместе с медом всю его грязь.
Бедолага отчаянно скребет ногтями свою освеженную шкуру.
— Эти мерзавцы едва не довели меня до приступа старческого маразма, — негодует он. — Сума сойти, как чешется! Развяжите мне руки, чтобы я мог почесать себе все места, японский городовой!
Но вместо того, чтобы удовлетворить его просьбу, вся честная компания переключает внимание на вашего говоруна Сан-А.
— Мы вас слушаем! — бросает Пахан Золотой Бутон.
— Я вложил тот конверт в другой и отправил его заказным письмом до востребования, — «раскалываюсь» я, не моргнув глазом.
Воцаряется глубокомысленная тишина, за которой следует вопрос в лоб:
— Почему вы так поступили?
— Я хотел таким образом скрыть его до тех пор, пока не узнаю, что он из себя представляет.
— Значит, вам не известна его ценность?
— Нет, месье.
— Тем лучше, — произносит Старикашка после короткой паузы.
Он оборачивается к своим дружкам и отдает им распоряжения. Те понимающе кивают. Старикан вновь обращается ко мне:
— Двое из этих месье отвезут вас на почту. Они не отпустят вас от себя ни на шаг, а если вам вдруг вздумается ускользнуть от них, то пощады не ждите.
Он достает из кармана маленький лаковый футлярчик и открывает его. Внутри находится перстень с печаткой внушительных размеров.
— Уважаемый гость, — говорит мне очкастый павиан, — сейчас я посвящу вас в секрет этого перстня.
Он одевает его себе на указательный палец и ногтем большого приводит в действие пружинку потайного механизма. Из печатки выскакивает острое жало величиной с иголку проигрывателя.
— Один укол этой игры, и вы — на том свете, — говорит мой гостеприимный хозяин.
Он совершает обратный маневр, и игла возвращается в свое гнездо. Затейник снимает перстень и надевает его на палец одного не самого симпатичного мерзавца из своей банды.
— Месье Падекарбюратомамото будет постоянно держать вас за руку. При малейшей попытке… Я думаю, что вы и сами понимаете…
— Еще бы не понять, — усмехаюсь я.
— Ваш друг останется пока здесь. Если вам вдруг каким-то чудом удастся убежать, он тут же будет казнен и весьма неприятным способом.
Минута молчания. Старый краб с золотыми перископами склоняет голову.
— Это все, что я хотел сказать.
Он дает знак своей шайке. Падекарбюратомамото и другой симпапон подходят и развязывают меня. Затем Падекарбюратомамото берет меня за руку.
— Смотри не лопухнись, Сан-А, — кричит мне вслед Берю.
Очутившись на бридже, а точнее на деке31, я замечаю, что мы находимся на роскошной яхте. Я не знаю, каково ее водоизмещение, могу лишь сказать, что оно более чем внушительное. Якорь брошен в нескольких кабельтовых от берега, и капитан Кишкатонкаотума дает команду спустить шлюпку to the sea.32
Тремя минутами after33 мы спускаемся по веревочной лестнице и занимаем места в быстроходном катере. Я ненароком бросаю взгляд на корму судна, чтобы узнать его название, так как это может мне пригодиться. Яхта бела, как лебедь. Она называется «Гасисветнетохана». Это гордое имя четко откладывается на мой подчерепной счет.
Через несколько минут мы причаливаем в тихой закрытой бухточке. Японский сад спускается здесь почти к самому морю. В глубине его возвышается изумительное по красоте строение из бамбука. Надо думать, что это берлога одного из местных толстосумов. Мои конвоиры ведут меня к роскошному жилищу.
У меня возникает догадка, что оно принадлежит скромному владельцу яхты.
Один из двух моих церберов, тот, который, пожалуй, посимпатичнее, подгоняет огромный лимузин (не из Лимы, а из гаража, расположенного в двух шагах от бамбукового дворца) и Падекарбюратамамото толкает меня на заднее сидение автомобиля. Этот умник чертовски чтит указания своего хозяина и ни на один зуб (как сказал бы Берю) не оставляет меня.
— Это на центральной почте? — спрашивает он.
— Да…
Мы едем проселочной дорогой, благоухающей вереском, жасмином, хризантемой, гелиотропом, резедой, диким папоротником, увядающей греновилльской гвоздикой и лотосом (пользуясь случаем, хочу искренне поблагодарить своего школьного учителя ботаники, месье Парфюмье, а также подружек по школьной скамье, за непреходящие знания к области флоры и издаваемой ею ароматов).
Миновав двести двадцать два метра сорок один сантиметр этого райского уголка, мы выезжаем на трассу Кавазаки — Токио.
Все молчат. Рука Падекарбюратомамото вполне заменяет мне браслет. Я чувствую, как она квазибесповоротно покоится на моей руке. Откинувшись на мягкие подушки лимузина, я предаюсь размышлениям. Говорю себе: «А сейчас, мой дорогой Сан-Антонио, что может с тобой случиться? Что ты собираешься делать? (наедине с собой, я обращаюсь к себе на «ты»)».
Итак, мы скоро прибудем на почту. Естественно, там нет никакого письма на мое имя. Меж бесславно вернут на борт «Гасисветнетохана», а затем…
Я не осмеливаюсь рассматривать это «затем». Мы попали в руки типов, знающих толк в заплечных делах. Даже то, что я видел, оказалось весьма существенным и убедительным, и у меня нет ни малейшего сомнения в том, что они сдержат свои обещания, и ни малейшего желания участвовать в их играх по полной программе. Я мог бы рискнуть своей шкурой и попытаться рвануть когти, но тем самым я подписал бы смертный приговор великому человеку (вы поняли, что я имею в виду Александра-Бенуа Великого?). Представьте: инспектор Берюрье погиб при исполнении служебного задания. Да ещё какой смертью, японский бог! Старый стручок может обрезать ему уши сигарными ножницами или влить в него канистру бензина с кремнями для зажигалок, чтобы затем прикурить от его последнего вздоха. Что делать? Я собираюсь с мыслями, концентрируюсь и отравляю срочную телеграмму Всевышнему с уведомлением о получении и оплаченным ответом.
Но ответа все нет, а мы продолжаем свой путь. Вот и Токио. Мы проезжаем район старых немецких заводов «Бесштаяензаден-Куипокагорячкрупп» и минуем площадь Шитокрыто, в центре которой возвышается величественная статуя Никляду-Никзаду — изобретателя японской тачки с двойным карбюратором.
Наша телега останавливается перед солидным зданием. Приехали на базу, дорогие дамы-господа! Я принимаюсь насвистывать незатейливую песенку «Папа — китаец, мама — японка, великое счастье любого ребенка», ставшую шлягером у швейцарских акушеров. Мой наставник как будто прирос ко мне. Похоже, что он не знаком с взглядами ведущих педагогов, утверждающих, что «наставник не должен быть навязчивым».
Мы заходим в огромный зал с многочисленными окошечками. Под стеклянной крышей во всю бурлит почтовая жизнь, здесь стоит невообразимый сюм и гам (не шум, а именно сюм, так как «шу» у японцев произносится с легким присвистом).
Пара моих спутников окружает меня плотнейшим вниманием, сравнимым разве что с тем, которое вы уделили бы мадам Мишель Морган, если бы она соизволила прийти к вам в гости. Мои сторожевые псы ведут меня прямиком к окошку «до востребования». Как назло (для вас это было бы «к счастью»), у окошка
