В конце концов, по прошествии многих месяцев, каждый из которых приносил только разочарование, я решила отправиться в паломничество. Джон был слишком занят делами манора[27] и бесконечной борьбой за то, чтобы сохранить королю трон и удержать королеву от подталкивания всех колеблющихся в верности Ланкастерам в сторону мятежников Белой розы. Но к моей радости, вместе со мной отправился Энтони. Он путешествовал в поисках благодати. Казалось, он всегда ее жаждал, хотя я знала некоторых мальчиков и мужчин, которые так же жаждали благодати. Все мили путешествия я молила Бога о сыне.
Два года брака, а я все еще не родила. Я не понимала, почему так происходит. Джон ложился со мной всякий раз, когда бывал дома, и с помощью небольших советов Мэл я научилась доставлять ему удовольствие и в свою очередь получать удовольствие от него. Мэл сказала, что это поможет появиться ребенку. Кроме того, она сказала: и без того достаточно трудно быть женщиной и нет нужды отказывать себе в любой радости, какую только можно найти.
Такие темы были для нас тайными, настолько тайными, насколько может быть жизнь хозяина и хозяйки манора. Но поскольку моя талия оставалась тонкой, а груди — сухими, в глазах всего мира я все еще была плохой женой. И в каждый свой визит в Астли леди Феррарс выглядела все более кисло, а втайне все больше радовалась, потому что, если у меня не будет ребенка, земли Астли будут возвращены ей.
Графтон лежал на пути моего следования из Астли в Волсингам, и я провела несколько счастливых дней, играя с детьми, сняв тем часть домашних забот с плеч матери, потому что она недавно чуть не слегла из-за Элеоноры. С каждым новым ребенком, сказала матушка, как будто уходит все больше недель на то, чтобы снова собраться с силами. Я ничего не ответила, но она подалась вперед и похлопала меня по руке.
— Все будет хорошо, ma fille. Имей веру.
Потом мы с Энтони отправились в Норфолк. Мы проехали через Нортхемптон, Питерборо и Уизбеч и остановились в Линне у кузена Хоута, чтобы обменяться новостями, отдохнуть самим и дать отдых лошадям. Энтони боролся с кузенами и играл в цитаты, пока я спрашивала совета у тети Хоут о том, как завести детей.
Потом мы поехали дальше. На дороге теперь было полно пилигримов, направлявшихся в Кастл Райзинг, Фличхам, Нью-Хоутон. В Фэкенхэме мы оставили лошадей и пошли пешком по Дороге пилигримов.
Дул горько-соленый ветер из Уоша. Он как будто пытался сорвать с нас одежду, всю, до последнего лоскутка. Я дрожала и потуже стягивала у горла плащ. Но Энтони, казалось, был равнодушен к холоду. Ему было не больше тринадцати или четырнадцати лет — еще мальчик с несерьезными грехами и надеждами, в то время как я была взрослой женщиной, молившейся о рождении сына. И все-таки с такой же ясностью, как если бы я коснулась его, я знала: не было ни единой его частицы, ни единого шага по Дороге пилигримов, ни единого взгляда, которые он не посвящал бы Богу.
В часовне, где мы преклонили колени, было тихо, хотя ветер без устали дул снаружи. Я сосредоточилась мыслями на Богородице и, не сводя глаз со святого лика, молилась, чтобы волею ее мне был дарован сын — или даже дочь, потому что в таком случае я могла бы надеяться со временем родить и сына. Песнопения вздымались и опадали, воздух был так густо насыщен ладаном, что мне казалось, будто он пропитывает мою плоть, мое по-прежнему узкое лоно, готовясь оживить его семенем Джона.
Потом я взглянула в сторону.
Глаза Энтони были открыты, он смотрел на Богородицу, протянув к ней руки, и его худенькое тело наклонилось вперед, почти готовое к полету.
Когда Джон сообщил своей матери, что я жду ребенка, та волей-неволей изобразила радость, но еще долго говорила кислым тоном. От нее мне было мало помощи в первые недели, когда меня все время тошнило, но Мэл сказала, что тошнота предвещает рождение мальчика, и надежда на это дала мне сил не обращать внимания на страдания. К четвертому месяцу мне стало лучше, и, казалось, все шло хорошо.
В понедельник перед Троицей, когда оставалось всего недели две до родов, я, лежа поздно вечером в постели, услышала суету и звяканье колокольцев — лошадь во весь опор промчалась по двору. Я села слишком быстро, и у меня закружилась голова. Мне пришлось подождать, прежде чем я смогла накинуть поверх ночной рубашки халат и тяжело спуститься вниз по лестнице.
Когда я вошла в зал, посланец — один из людей отца Джона — уже все рассказал, и его отпустили, чтобы он помылся у насоса, поужинал на кухне и нашел постель на сеновале.
Джон швырнул на стол клочок бумаги, где было нацарапано несколько слов, в которых его умоляли выслушать доставившего послание человека, а потом поспешить сделать то, о чем просил сэр Эдуард.
— В чем дело, муж? Ваша матушка больна?
— Отец говорит, что король Генрих направляется в Лестер, потому что там собирается Совет. Но Ричард Йоркский сейчас на дороге из Ладлоу, чтобы перехватить их. Мы должны поспешить присоединиться к королю, собрав столько сил, сколько удастся. Если бы только твой отец не командовал гарнизоном Кале! Нам понадобится каждый человек, все еще верный королю и Дому Ланкастеров.
— Знаю. Но Кале нужно удержать, и мой отец лучше всего подходит для этого. И в Графтоне все еще достаточно людей. Ваш отец послал туда весточку?
— О да. Мы должны встретиться там. На лондонской дороге мы получим известия, где сможем встретиться с королем.
— Но, Джон, разве не быстрее было бы поехать прямо в Лестер?
— Король Генрих может и не добраться до Лестера. И если его перехватит Ричард Йоркский… Конечно, с королем его светлость Сомерсет, но, кроме него, мало стоящих людей, лишь горстка воинов — эскорт, а не армия. Йорк умеет двигаться быстро, его людей обучали во время французских войн. Предполагается, что к нему присоединится граф Уорик. Дело может дойти до битвы. Мы должны как можно быстрее добраться до короля и молиться, чтобы остальные поступили так же. Или же мы можем медлить в ожидании приказов Уорика… Иди в постель, жена, — похлопал меня по плечу Джон. — Ты должна отдохнуть, а я — подготовиться.
Но той ночью я так и не прилегла, как и Джон и большинство наших домашних. Требовалось уложить припасы в дорогу, подготовить еду, прежде чем отряд двинется в путь. Кухарка разворошила очаг, возродив вчерашний тусклый огонь. Потом я послала ее в кладовую, чтобы принести мясо и сыр, а сама поставила варить кашу и вытащила не один кувшин со слабым элем. Дважды меня звали помочь починить камзолы и найти перчатки и уговорить нерешительного арендатора присоединиться к нам, чтобы защитить его величество короля. Дважды я возвращалась на кухню и обнаруживала, что каша пригорела, а огонь почти погас.
Они уехали, когда рассвет успел лишь перекрасить небеса из черных в серые, и, хотя Мэл настояла на том, чтобы я вернулась в кровать, до полудня я лежала не смыкая глаз. Тем утром мой ребенок, казалось, состоял сплошь из локтей и коленок, сперва он тыкал в мой туго натянутый живот, потом толкал вверх до тех пор, пока я едва могла дышать, а потом вниз — так сильно и долго, что мне пришлось встать и позвать на помощь Мэл, чтобы я могла помочиться. А когда наконец он утих, я все равно не смогла уснуть.
В голове у меня гудело. Во мне проснулись новый страх за Джона и стародавний страх, что ребенок окажется девочкой, а еще смущение: как это я могу одновременно радоваться и сожалеть о том, что Энтони недостаточно взрослый, чтобы присоединиться к остальным в походе с целью защитить короля.
Позже тем же днем, насколько я помню, от моей матери пришел пакет. Я спросила человека, который привез его из Кале, какие новости, но он высадился в Ипсвиче и ничего не знал о том, что происходит в Лондоне. Я бы дала ему деньги, еду и оставила бы с нами, чтобы он присоединился к остальным, будь он одним из людей моего отца, но он был из гарнизона Кале, получившим отпуск домой, в Нанитон, с целью позаботиться о делах своей старой матери.
Моя матушка писала по-английски и вложила в пакет копию «Lancelot, ou Le Chevalier de la Charette».[28] Я была тронута тем, что она больше заботится о том, как доставить мне удовольствие, чем о моем образовании.
Дочь, приветствую тебя и шлю тебе Божье благословение и мое. Я молюсь, чтобы ты и все в Астли
