меха с берегов Балтики, слоновую кость из Африки — и на книги. Но приобрели мы немного, потому что здешние богатства стоили золота, которым мы не располагали. Но друзья и практичные лондонские торговцы посылали кредитные письма фламандским торговцам, что мы можем покупать в долг под их гарантию.
Пока мы были в изгнании в Брюгге, до нас дошла весть о том, что в вестминстерском убежище Елизавета родила сына, и, похоже, крепкий ребенок выживет. Это был туманный серый день, с польдеров[72] несло снег с дождем, а мы, как всегда, ожидали ответа от герцога Бургундского — не можем ли мы рассчитывать на него в деле отвоевания трона. Скука таких дней могла подточить дух любого: я сидел, завернувшись в одеяло, возле огня и переводил Птолемея, Гастингс одной рукой писал письмо человеку, который вел его дела, а другой — играл в кости с молодым Ричардом Глостером.
Эдуард, отчаявшись получить в этот день весточку от его светлости, послал за своей теперешней женщиной и лег с ней в постель. Помню, как Гастингс взбежал вверх по лестнице к спальне короля и изо всех сил забарабанил в дверь — на правах старого друга и королевского камергера. Рев веселья, раздавшийся из спальни, наполнил воодушевлением наши сердца.
— А тебя, друг мой и брат, — сказал мне Эдуард в тот вечер, махнув чашей с вином так, будто обнимал весь мир, — тебя я назначу наставником моего сына Эдуарда. Кто лучше подходит для такой грандиозной задачи, чем его дядя? Ты будешь учить его и по книгам, и самолично. Благодаря твоему рыцарству мой наследник станет самым великим принцем всего христианского мира.
Наши надежды укрепились, хотя и возрос страх, потому что Елизавета с сыном находились в еще большей опасности, чем раньше.
И все-таки мы ждали, и беспокоились, и убивали дни в Брюгге. Моей главной радостью были книги. О, книги! Чиновники и писцы могли работать на трех или четырех языках, каждая блестящая готическая буква — шажок, каждое грациозное слово на пергаменте — фигура танца, строчка за строчкой, страница за страницей. Потом иллюстраторы оплетали строки ляписом, алым цветом и золотом и рисовали фигурки: святые и короли, Ясон, Изольда и Мелузина, пахари и прачки, терьер с курчавой шерсткой, виноградная кисть, которую выжимают в позолоченную чашу из слоновой кости, замок царя Соломона, мерцающий на солнце, запутавшийся в зарослях барашек, призванный умиротворить Исаака. Один из купцов, занимающийся перевозкой товаров за моря, имел печатный пресс, чтобы копировать рукописи с помощью металлических литер, как это делается в Страсбурге, хотя страницы, отпечатанные подобным образом, не были столь совершенны, как работа писцов и иллюстраторов. У лучших писцов Брюгге я купил дорогую миниатюрную копию «Суммы теологии»,[73] и она лежала передо мной на столе таверны, когда смуглый молодой человек, видя, что я не могу противиться искушению открыть ларец с книгой и погладить душистую кожу нового переплета, спросил, что за книгу я читаю.
Оказалось, что молодого человека зовут Луи де Бретейлл и он явился в Брюгге, чтобы предложить свои услуги Эдуарду, ибо ему не привыкать было служить тайным посредником между старыми вассалами и новыми. Когда он упомянул об этом, я мгновенно вспомнил его, хотя о дне нашей первой встречи не было сказано ни слова.
Почему тогда я не видел его таким, каким увидел сейчас? Но я еще совсем недавно стал шурином короля и защитником королевы, мне и в голову не приходило осматривать свое окружение в поисках возможных друзей.
Теперь мы с Луи оба стали старше и мудрее и говорили о поворотах колеса Фортуны, о тайнах и обо всем остальном.
Но вскоре разговор перешел на поэзию и философию: Луи знал Кристину Пизанскую, Чосера, Фому Аквинского и Тита Ливия.
Глаза Луи были черными, пальцы длинными, в его голосе слышался характерный выговор того, чей родной язык — лангедок,[74] хотя он довольно хорошо говорил также на лангедойл[75] — языке норманнов, а еще на английском и на испанском.
Он посмеялся надо мной из-за того, что мое лицо все еще было слишком белокожим, хотя я был в военном походе уже год, и начал цитировать Кретьена де Труа из его «Повести о Граале».
Мне захотелось потянуться через стол таверны и схватить его за тонкие, твердые плечи, чтобы поцеловать.
За полночь я вправду его поцеловал, и целовал еще много ночей после этой.
Моя любовь к Луи была столь сильна, что ее едва могли вынести мои душа и тело. Иногда я просыпался при лунном свете и наблюдал за его лицом, пока он спал, за его медной кожей и жилистыми руками, думая: как бы мне не умереть в тот же миг от любви к нему.
Наконец герцог решил принять Эдуарда и даровать поддержку нашему великому предприятию. Как и прежде, мне пришлось нанимать и готовить к плаванию крошечный королевский флот.
Я боялся, что мы с Луи будем разлучены. Он так же крепко прикипел ко мне, как и я к нему. Луи больше не был моим сквайром, так как к тому времени сам успел стать рыцарем. Когда же я попросил его отправиться в Англию в составе моей свиты, он опустился на колени и склонил голову в знак согласия. На людях он в совершенстве играл свою роль, как играл много других ролей, хотя некоторые из приближенных Эдуарда знали его и раньше. Но ни один человек не подозревал, что мы с Луи не просто боевые товарищи. То была наша тайная любовь, и лишь нас двоих касалась наша взаимная преданность.
Отплывая из Флашинга, чтобы вернуть Эдуарду корону, мы знали, что никогда еще не пускались в более рискованное предприятие.
Силы наши были невелики: его светлость герцог Бургундский выделил нам лишь столько людей и золота, сколько требовалось, чтобы доказать его врагам и его жене, что он поддерживает дело Эдуарда.
Едва завидев берег Норфолка, мы заметили и корабли Уорика. Город Линн был вооружен и готов защищаться, готов захватить нас в плен, и мы волей-неволей сделали поворот и двинулись на север.
Луи стоял на носу, наблюдая за темными пятнами, которые шторм разбросал по воде.
Я прикоснулся к его плечу, и Луи повернул голову.
— Любимый, — сказал я тихо, — прежде чем мы вверим свои жизни Фортуне, я дам тебе это.
Я вложил в его ладонь мешочек из телячьей кожи, и Луи распустил завязки. То было кольцо с печаткой: я заказал его у лучшего золотых дел мастера в Антверпене, прежде чем мы покинули Нидерланды. Кольцо было из тяжелого золота, с гравировкой в виде раковины пилигрима, посетившего Компостелу,[76] потому что Луи дважды побывал там, ища благодати в святилище Святого Иакова. На внутренней поверхности кольца, той, что касалась его кожи, был вырезан наш тайный знак: Ясон и его корабль, проходящий через сталкивающиеся скалы.[77]
Луи улыбнулся и надел кольцо на палец, потом обнял меня, как делают мужчины в преддверии битвы.
— A Dieu, mon amour, — пробормотал он так, чтобы его услышал только я один. — Nous nous rencontrions au ciel.[78]
Теперь, спустя столько лет, слова его исполнились: Бог и вправду желает, чтобы мы встретились на Небесах, и я молю Бога еще и о том, чтобы я смог терпеливо вынести чистилище, зная, что Луи присоединится ко мне там.
Нас окружает тусклый жаркий дневной свет.
Езда верхом гасит свет внутри меня и словно наливает мою душу свинцом. Я много раз проезжал днем подобные расстояния, и сейчас мы недалеко от Понтефракта — конца нашего путешествия. Но теперь я вынужден смириться с тем, что отказывался признавать: никто не придет мне на помощь. Может, я был дураком, что надеялся на такое. Но если шанс получить помощь и существовал, теперь он исчез.
Я пытаюсь сказать себе, что это дьявол вцепился в меня, чтобы ввергнуть в греховное отчаяние, когда помощь, возможно, еще и придет. Но я не могу до конца в такое поверить: мое отчаяние порождено Божьей правдой.
Конечно, у меня множество грехов, как и у любого человека, и отчаяние — не последний из них, но и
