не самый большой. Только истинное раскаяние может меня спасти, я знаю это и раскаиваюсь. Однако я никогда не думал о нашей с Луи любви как о греховной. Это все равно что поверить, будто белое — это черное.
Может быть, мое преимущество — или, наоборот, преграда — в моих познаниях. Я прочитал достаточно трудов святых людей, таких как Элред Ривосский,[79] чтобы знать, что даже в его время, во времена Генриха II, истинная любовь между двумя мужчинами не считалась греховной и их вожделение друг к другу почиталось не более греховным, чем вожделение мужчины к женщине, или пьянство, или драки. Однако теперь в проповедях говорят, что мало какой грех хуже этого, разве что убийство.
Как меня рассудит Бог? Я много раз признавался в своем грехе и пытался почувствовать это грехом, как велят нам Рим и его святые. И все-таки, хотя суждение Рима меняется, суд Божий — и Его мудрость — остается неизменным, а любовь Его бесконечна. Как может быть грехом в Его глазах то, чем мы занимались с Луи, когда это происходило от силы любви, которую сам Господь даровал человеку?
Один из вооруженных всадников показывает вперед, в голубую даль, на расселину, за которой высятся огромные скалы, увенчанные широкими, высокими башнями Понтефракта.
Дождь покрывает рябью вялую поверхность реки, прилив еще не начался.
Время ланча. День серый и пасмурный.
После того как Марк завез меня домой, я крепко уснула, меня бросало то в жар, то в холод, то снова в жар… А потом на реке оглушительно просигналил корабельный гудок — так громко, как будто нос парохода навис надо мной. Я проснулась в темноте и лежала с оглушительно бьющимся сердцем, чувствуя пощипывание пота.
Но крепкий кофе, душ, утренние телефонные звонки и договоренность о встречах делают свое дело. Я снова тянусь к телефону и быстро набираю номер.
— Изода Батлер.
— Иззи, это Уна. Послушай, случилась самая удивительная вещь на свете. Марк вернулся.
— Какой Марк?
— Марк Фишер. Вчера он появился в Чантри.
— Господи! Спустя столько лет! Как мило. И как его дела? Надеюсь, хорошо.
— Прекрасно. Послушай… Он думает, что мы можем спасти Чантри.
— Что? Как?
— Организовать некоего рода трест. Мы должны встретиться и все это обсудить.
— Мы?
— Гарет, Марк и я. И Лайонел. Ты сможешь приехать?
— Да, конечно. Когда?
— Этим вечером, в Чантри. Лайонел сможет быть там примерно в шесть. Я привезу еду.
— Подожди, моя записная книжка на другом конце комнаты.
Раздается стук, когда она кладет трубку на стол. Я жду и пытаюсь не вспоминать другой, беспокойный сон, темный, как корпус корабля, сон, который все еще нависает надо мной, потому что мне снился Марк.
— Уна? В этот день я занята. Но смогу добраться примерно к восьми. Подойдет?
— Отлично. Тогда до встречи.
— Да, — отзывается она и вешает трубку.
После полуденного дождя везде очень красиво. Солнце раскаляет кирпичи, шифер и даже бетон и, когда такси едет через мост, согревает мое голое плечо. В Блэкхите работают широкие газонокосилки, они ходят взад и вперед по высокой зелени, как корпуса галеонов, подминающие океанскую воду. Запах срезанной травы врывается в окно такси.
Мы добираемся до Чантри, и я вынимаю из багажника сумки с едой. Внезапно появляется Марк.
— Тебе помочь?
— Не беспокойся, тут немного. Я просто совершила набег на «Маркс энд Спенсер».[80]
Марк без рубашки, он приближается, стаскивая тяжелые садовые перчатки, его освещенная солнцем грудь цвета старого золота. Он перенял привычки нашей семьи: приветствуя друг друга поцелуем, мы слегка соприкасаемся щеками. Его плечо под моей рукой твердое, и я слышу запах масла для смазки газонокосилок и его собственный аромат, который знала почти всю жизнь. Я отхожу, чтобы расплатиться с водителем, а когда возвращаюсь, Марк уже поднял сумки.
— Мы сидим снаружи, — говорит он. — Возле мастерской.
— А в этих джунглях есть где присесть?
— Я слегка подровнял их.
Так и есть: три полных мусорных мешка стоят на беспощадно подстриженном газоне, а когда мы огибаем дом, я вижу коврики и стол на том месте возле мастерской, где в середине лета солнце задерживается дольше всего.
Гарет при моем приближении встает и со смехом приветствует меня, обнимая, — это объятие кажется сильнее и крепче, чем прежнее. Я приношу с кухни тарелки, исподтишка споласкиваю их и раскладываю еду. Вино все еще холодное.
Марк исчезает и появляется вновь уже в рубашке, умытый, со слегка влажными волосами после работы в саду.
Мы наполняем бокалы, когда низкий гул дорогого мотора, а потом стук в парадную дверь объявляет о появлении Лайонела.
Он в шоферских перчатках и как будто рад видеть Марка, хотя пожимает ему руку с отрывистым равнодушием давнишних компаньонов по бизнесу.
Марк описывает Гарету все, о чем мы недавно говорили, так четко и ясно, будто представляет план правлению директоров: создание треста на наш дом, сбор денег, чтобы реставрировать его и открыть для публики выставку, посвященную его истории, может быть, в подвале; использование руин часовни в качестве основы нового красивого здания, которое станет галереей… или, выражаясь более доступно, местом художественной выставки. Но главное, надо сделать так, чтобы «Пресс» продолжал работать, чтобы Чантри не погиб — поучительная частица истории рядом с живым, дышащим, работающим миром. И следует предложить сдать внаем галерею часовни.
— Будет куда легче собрать деньги, если мы сумеем продемонстрировать, какую выгоду наш проект сможет принести обществу, — заканчивает Марк.
Выражение лица Лайонела не меняется, пока он слушает, только руки, все еще затянутые в перчатки, да беспокойно двигающиеся пальцы проявляют признаки жизни.
— Но стоит ли ожидать поступления денег? Прости меня, Гарет, я сейчас играю роль «адвоката дьявола», но, поскольку идея явно привлекательна… Довольно легко получить капитальные субсидии, но текущие расходы — дело совсем другое. Финансирование основных нужд должно быть самым прочным. А «Пресс» никогда не был финансово стабилен, даже в дни своего расцвета перед войной.
— Мы справлялись, — возражает Гарет, — хоть это было и нелегко. «Пресс» никогда не привлекал состоятельных людей, и всегда имелся риск, что наша работа не окупится. Но раньше дело было не в привлечении инвесторов… А теперь… Теперь все будет совсем по-другому.
Гарет довольно охотно обсуждал реставрацию часовни: он помнил, как в двадцатых годах «Куртолдз» принимал звезд студии «Гейнсборо»[81] во дворце Элтхэма, и я думаю, что ощущение руин, живущих снова, как снова начал жить Элтхэм, захватило его воображение. Но теперь я не могу сказать по его тону, приветствует ли он изменения самого «Пресс» или нет.
— Это определенно правильный путь ведения дел, — замечает Лайонел, вынимая один из переплетенных в кожу векселедержателей и золотую ручку. — Наследие и все такое прочее. Но сработает ли это для такого относительно маленького, неизвестного места, как Чантри… Гарет, о каких конкретно суммах мы говорим? О суммах на реставрацию?
