— Спокойной ночи, — ответила я.
Но потом я долго лежала без сна, все еще чувствуя легкое жжение между ног и думая о том, что будет, когда я встречусь с Найджелом утром.
В результате ничего не произошло. Теперь мне стыдно вспомнить, что последние две недели раскопок я избегала его. Много раз Найджел пытался перехватить меня наедине, но я не могла смотреть ему в глаза, а тем более с ним разговаривать и отказывалась участвовать в раскопках, так как боялась, что он может к ним присоединиться.
При мысли о нем по коже бежали мурашки, хотя я знала, что он не сделал ничего предосудительного — просто был молод и неопытен, как и я.
А еще я неистово молилась, чтобы не попасть в беду. Само собой, месячные медлили, но в конце концов все-таки начались — как раз перед концом раскопок.
Я больше никогда не встречалась с Найджелом Миллером.
Но ночь за ночью мне снился Марк. Он обнимал меня, а я его, и, хотя я чувствовала те части его тела, которые не могла как следует представить во сне, я не была удивлена или смущена. Они были частью тепла, опьянения, беспричинного веселья. Иногда мне снилось, что мы дома, но чаще мы были в некоем месте, которое казалось мне знакомым, хотя я никогда раньше его не видела. Я все больше и больше сворачивалась в руках Марка, пока не взрывалась и не просыпалась, задыхаясь и потея в зябкой темноте.
Мое стеганое одеяло сползало на пол, и на другом конце комнаты в полумраке я видела широкое, пустое заколоченное окно часовни в форме наконечника стрелы. Но я чувствовала себя так, будто я все еще с Марком. Почти слышала его запах, принесенный с улицы, — запах гниющих листьев, и дыма горящего дерева, и холодного, как железо, воздуха с Кентских холмов.
Вместе с пробуждением наступало осознание отсутствия Марка и не желавшая уходить радость от исполнившегося желания, поэтому мне приходилось цепляться за то и за другое — либо потерять все.
Марк снова наполняет мой бокал, и как раз тогда, когда раздается потрескивание гравия и низкое гудение двигателя, солнце наконец покидает нашу лужайку. Иззи уже огибает дом, а мужчины встают. Когда Иззи протягивает Марку руку, тот стискивает ее, но я не могу понять его взгляда.
— Итак, мы все в сборе, — целуя Иззи, говорит Гарет, а мы снова садимся.
— Марк, как замечательно снова тебя видеть, — произносит Иззи. — Уна рассказала обо всем, что ты замышляешь. Так мило, что ты вернулся к Чантри. Я тут просматривала послевоенные записи. В них часто упоминаешься ты. Я и забыла! — Она смеется и отпивает вина. — Но, боюсь, я всегда была поглощена собственной работой.
— Знаю, — отвечает он. — Гарет рассказал тебе, что нашел слепки кальварий?
— Да, рассказал. Приятно знать, что они все еще тут. — Иззи поворачивается ко мне: — Ты знаешь, что какая-то евангелическая корова из прихожан пыталась заставить убрать оригиналы, потому что «они не были сделаны верующей»? Только представь себе! — Иззи тянется к бутылке и пускает ее по кругу. — А теперь расскажите мне, в чем заключается план.
Мы снова излагаем его в общих чертах. После профессионального скептицизма Лайонела и холодного властного жаргона Марка, говорящего о наследии промышленности, задумчивое, внимательное лицо Иззи словно оживает. Ее сощуренные глаза загораются, она слегка улыбается, когда Марк говорит о реставрации росписи стен и о том, что надо выяснить, куда девалась первоначальная обстановка дома. Гарет перехватывает мой взгляд и тоже улыбается.
Потом Марк переходит к ожидаемым доходам, и улыбка Иззи гаснет, хотя она все еще внимательно слушает.
— Позволь мне кое-что прояснить, — медленно произносит она, когда Марк заканчивает свой рассказ. — Тебе нужен магазин? Демонстрация законсервированной истории? Туристы, наблюдающие за работой печатного пресса? Проведение здесь бракосочетаний? И ты хочешь развесить все письма — весь архив — в подвале, чтобы любой, кто захочет, мог протыкать их пальцами?
— Просьбы о финансировании неизбежно будут связаны с приведением подвала в соответствие с высочайшими кураторскими стандартами, — говорит Марк. — И смотритель получит доступ к контролю.
— А смотрителем будешь ты?
— Я об этом не думал, — вежливо отвечает Марк, но мне кажется, он рассердился, хотя его почти не рассердило оскорбление Лайонела.
— Иззи, дорогая, не глупи, — вмешивается Гарет. — Мы не будем делать ничего вульгарного, мы вообще не думали о распределении должностей.
— Я не представляю, как вы начнете собирать деньги, — обращается ко мне Иззи. — Вы ведь знаете, что в наши дни финансирование искусств урезано до предела.
— Что ж, кто знает? — отвечает вместо меня Лайонел. — Ведь это будет не только финансирование искусств, но и финансирование исторического наследия, а такой случай политикам легче понять. Почему бы нам не навести справки, не прощупать здесь и там, оценив интерес, даже заключив несколько условных договоров.
— Уна, ты историк, — возмущается Иззи, не обращая внимания на слова Лайонела. — Ты должна понимать, что все это будет ненастоящим! Это будет ненастоящим домом и мастерской. Просто пластик… подделка. Место для вечеринок тренеров в выходные дни. Искусство и ремесло как приманка для туристов.
— «Пресс» будет достаточно реальным.
— Но в Сан-Диего ожидают прибытия архива. Я сейчас должна быть дома, завершая его каталогизацию.
— Все это еще не подписано и не скреплено печатью, — замечает Лайонел, делая еще одну пометку.
— Что ж, мне жаль, — говорит Иззи, вставая. — Я знаю: необходимость продать Чантри — это ужас, но сделать из него фальшивую приманку для туристов будет еще хуже. Прошлое — вот настоящий Чантри. Я-то знаю: читала письма, каталогизировала оттиски и маленькие приглашения, рекламные листки, рождественские открытки. Это… Это ложь, я… я не буду иметь с ней ничего общего. Но ты меня удивляешь, дядя Гарет. — Иззи поворачивается и идет к фасаду дома, никто из нас не успевает ей ответить.
— Иза… Подожди! — окликает ее Лайонел, вставая.
Дядя Гарет откидывается на спинку шезлонга, глядя на фронтоны и трубы дома — дома с пустыми глазами. Марк встает и поднимает с травы пару секаторов и перчатки. К тому времени, как захлопывается дверь машины Иззи и слышится рычание двигателя, он уже подрезает изгородь на дальней стороне лужайки.
Лайонел шагает обратно по траве.
— Ты ее уговорил? — спрашиваю я, как только он подходит ближе.
— Думаю, не помешает предпринять дальнейшие шаги. Она не убеждена. Я тоже не убежден — пока. Мне нужно получить больше точных цифр.
— Конечно. Но как ты думаешь, мы должны хотя бы попытаться?
— О да. По крайней мере, до тех пор, пока нам не придется решиться на значительные затраты.
Дядя Гарет поворачивает голову и смотрит на Лайонела.
— Как ты считаешь, она передумает? По закону мы не можем далеко уйти, пока не получим согласие всех.
— Не знаю, — отвечает Лайонел. Поглядев в сад, на Марка, он понижает голос: — Она сказала… сказала: что бы ни предложил Марк, это вызовет ее подозрения. Он не заслуживает права голоса, после того как ушел, ему просто нужна работа.
— Мне нужно идти, — смотрит на часы Лайонел. — У меня за завтраком деловая встреча. Уна, Гарет, ничего не предпринимайте. Утром я сделаю несколько телефонных звонков и дам вам знать, каковы перспективы.
Лайонел уезжает, а Марк продолжает вскапывать то, что некогда было овощной грядкой, хотя свет уже меркнет.
Дядя Гарет и я убираем остатки пикника и уносим все в дом, спасая от росы. Это напоминает мне то, как тетя Элейн смотрела на велосипеды, одеяла и поношенную спортивную обувь, разбросанную по летней
