— Он, должно быть, понимал, что это означает — быть доставленным в Понтефракт.
— Кто? И что это означало?
— Энтони. Он понимал, почему его доставили сюда после долгих месяцев в Шерифф-Хаттоне. Видишь ли, Ричард Третий захватил власть. Ну, он тогда еще не был Ричардом Третьим, он был Ричардом, герцогом Глостером, младшим братом Эдуарда Четвертого, который только что умер.
Никогда не знаешь, насколько хорошо люди разбираются в истории. Что для них более унизительно — когда им объясняют слишком много или когда не объясняют вообще?
Но Марк просто слушает, пока мы идем в знобящем холодке между надвратными башнями, а потом входим во внутренний двор.
— Итак, Ричард Глостер был дядей нового мальчика-короля, Эдуарда. Энтони был братом Елизаветы, поэтому являлся дядей Эдуарда и в то же время был его опекуном. Он вез Эдуарда в Лондон, чтобы того короновали, и Ричард встретил их у Нортхемптона, захватил Эдуарда, арестовал Энтони и отослал его в Шерифф-Хаттон. Шерифф-Хаттон был личным замком Ричарда, если тебе известно. Его личной твердыней, но на многие мили вокруг ничего не было. Только замок и деревня, которая поставляла замку припасы. Я там не бывала, но все это можно узнать благодаря картам и записям. Несколько недель спустя Энтони сказали, что его казнят, и привезли сюда. Но здесь все совершенно по-другому, не так, как в Шерифф- Хаттоне. — Я махнула рукой, показывая на замок перед нами. — Это официальное место, правительственный замок, если хочешь знать. Ричарду больше не надо было прятать Энтони. Теперь положение Ричарда стало прочным: все имевшие вес люди поддерживали его. Он правил страной, а не юный Эдуард. Эдуарда благополучно препроводили в королевские апартаменты в Тауэре, а потом перевели в комнаты поменьше… Ричард Третий был коронован на следующий день после смерти Энтони… Хотелось бы мне знать, о чем думал Энтони по дороге из Шерифф-Хаттона. Он, должно быть, понимал, что для него означает Понтефракт…
Внутренний двор огромен, его окружает кольцо оснований стен и то, что осталось от башен, над ним нависает стоящий на холме донжон.
Новые информационные доски говорят о кладовых, о складах припасов, о часовнях, создавая впечатление того, что некогда тут было. И тем не менее все это невообразимо далекое, и невообразимо странно быть отчужденной от всего этого. Может, и к лучшему, что я пишу всего лишь о книгах и счетах Елизаветы и Энтони, о значении анналов и руин.
Земля посыпана ярким свежим гравием, и мы стоим под каменными сводчатыми остатками здания, надпись на котором гласит, что тут варили эль и жили управляющие.
— Я хочу узнать о живших здесь людях. Что этот замок значил для них.
Когда я говорю «для них», я встречаюсь глазами с Марком, а потом он отводит взгляд. Наверное, думает не о Елизавете и Энтони, а о Чантри, как и я.
О тамошнем подвале со сводами из чистой влажной земли, о запахе желе из куманики, о воде, капающей в посудомойке, о скипидаре и льняном масле, которыми веет из студии, о теплом дереве под босыми ногами там, где солнце все утро лежало на ступенях, о мыле для бритья и «Перз»[105] в ванной комнате, об ощущении грубого дерева пыльных перил, когда бежишь вверх по лестнице, ведущей в мансарду, чтобы зачем-то позвать Марка… Сотни тысяч мгновений… воспоминаний… таких мимолетных, таких прозрачных, как клочок марли, подхваченный ветром… И тем не менее они могут овладеть твоим телом и чувствами так же безраздельно, как ненависть, или страх, или любовь.
— Мы обойдем вокруг стен? — спрашивает Марк.
Так мы и делаем, но я все еще думаю о Чантри. Запах ревеня у задней двери, скрипучее кудахтанье кур, шум пресса в ритме танца. Острый, теплый запах кожи Марка, когда мы с ним наклонялись бок о бок над прессом и наблюдали, как появляется последняя часть «Путешествий Гулливера». Тень Аристотеля сильно сутулится и опирается на посох, потом Гулливер и Александр Великий пытаются понять греческий язык друг друга — их заставило появиться колдовство типографской краски, железа и дерева.
Все это встает перед моим мысленным взором и будит воспоминания тела. В сравнении с этим твердый желтый камень у меня под ногами, муниципальный гравий, досужие туристы и знаки, предупреждающие о крутых спусках и осыпающейся кладке, — ничто.
— Хочешь посмотреть еще что-нибудь? — спрашивает Марк, и мы спускаемся и снова останавливаемся во внутреннем дворе.
— Нет, лучше и не пытаться, — говорю я, так как хочу почуять и ощутить прошлое Энтони, но не могу. — Его здесь нет.
— Что ты имеешь в виду?
— Энтони. Его здесь нет, — объясняю я, и что-то сродни горю, отзвук того горя, которое я познала из-за Адама, перехватывает мое горло. — Я не могу его найти.
— А ты думала, что найдешь? — смотрит на меня Марк.
— Мой дедушка все еще в Чантри.
— Но он… Мы знали его там. И дом все еще там.
— Но и здесь то же самое. В некотором роде.
Какое значение имеет то, что я не могу найти Энтони?
— Ну что ж… — пожимаю я плечами, направляясь обратно к входу в замок. — Я все равно рада, что мы сюда пришли. И в магазинах будут буклеты и всякое другое. Мне интересно посмотреть, как тут относятся к Энтони. Вплоть до сегодняшних дней они все еще приверженцы Ричарда Глостера. Они не считают его ответственным за смерть принцев в Тауэре.
— Что? Спустя пятьсот лет?
— О да! И хотя я и не согласна — не думаю, что их версия подтверждена уликами, — мы должны быть благодарны за нее. Нет ничего лучше по-настоящему хорошей полярной версии, чтобы историки начали копать, и дилетанты, и профессионалы, находя новые записи, проверяя старые предположения. В действительности…
— Уна, — обращается ко мне Марк, кладя ладони на мою руку. Мое сердце начинает сильно стучать. Он улыбается: — Ш-ш-ш. Как сказала бы Морган: «Скорбь тоже разрешена, знаешь ли».
— Знаю, — отвечаю я. И только потом начинаю думать о том, какую скорбь он имеет в виду.
После того как мы помогли Морган убрать ее прилавок и сложить товары в багажник машины, кажется естественным отправиться в паб. Он полон других торговцев с рынка, местных жителей, есть там и пара туристов. Мы садимся вокруг маленького стола. В другой раз я наслаждалась бы при виде крутого паба, по-настоящему полного людей, но сегодня был нелегкий день, и я очень устала. У меня ноют кости.
Марк отправляется за выпивкой. У Морган тоже усталый вид, но по куда более веской причине.
— Завтра ты работаешь? Снова идешь на рынок? — спрашиваю я.
— Нет, не на рынок. У меня десять дней отпуска, — говорит она. — Я заслужила небольшие каникулы.
— Значит, у тебя есть еще одна работа, ты не только продаешь украшения?
— Я сиделка. Работаю в доме для престарелых. И живу там порой.
— Ты собираешься уезжать?
— Нет. Я сберегла кое-какие деньги и хочу летом съездить навестить маму. А сейчас я, наверное, просто расслаблюсь. Потихоньку наделаю еще украшений, повидаюсь с друзьями, осмотрюсь.
Возможно, я могла бы спросить, не хочет ли она отправиться с нами. Марк наверняка был бы рад, если бы она поехала. А потом я мысленно спрашиваю себя, буду ли я такому рада и зачем она мне нужна. Какой бы милой Морган ни была — а девочка начинает очень мне нравиться, — она неизбежно будет путаться под ногами.
Путаться под ногами в чем?
— Ты сама сделала свои сережки?
— Да я, понимаете, вышла из дому в такой спешке, что сама не знаю, что надела. Вообще-то я не ношу сережек за работой, — говорит она, прикасаясь к сережке-молнии. — О да, она моя. Называется Тор.
— Ты даешь им имена?
