стены и изгороди, как только их бросали в атаку. Она лежала, словно мертвая, только шевелила губами, как обычно в такие моменты. Ему ни разу не удалось понять, что она так нежно шепчет, прижимая к себе его голову. Это были не немецкие слова.
Двумя этажами выше его мать лежала с открытыми глазами, глядя в темноту и с яростью прислушиваясь к тишине, изредка нарушавшейся тихими шорохами. Труба дымохода доносила до нее кое- какие звуки, говорившие о том, что творилось внизу, но этого было слишком мало, так что ей приходилось додумывать все то, что она додумывала еще во времена, когда был жив ее муж. Потом воцарилась тишина.
Перед самым рассветом девушка прикосновением разбудила его, выскользнула из его объятий и тотчас накинула на себя теплый платок. Прощания как такого не было, фон Эсслин просто встал — в полной тишине — и вернулся в свою комнату. Он принял горячий душ и тщательно оделся. Потом, взяв портфель с замочком, спустился туда, где в столовой на спиртовке исходил паром кофейник и несколько сдобных булочек из темной муки лежали в кастрюле с электрическим подогревом. Фон Эсслин налил себе кофе, взял булочку и сел за стол, не сомневаясь, что, пока он ест, служанка торопливо уложит его вещи в два чемодана и снесет их в холл, где уже ждал шофер. Больше она ничем не проявит своего присутствия, если только не возникнет какая-нибудь необходимость, — она будет ждать за обитой зеленым сукном дверью, пока за ним не закроется дверь парадная. Это был облагороженный веками обряд.
Между двумя глотками кофе он открыл портфель и просмотрел документы, чтобы освежить в памяти то грандиозное, что должно свершиться, когда он вернется в свое подразделение. По большей части это были незасекреченные походные распоряжения и аннотации к картам: когда все так быстро менялось, вряд ли можно было успевать изобретать коды для секретных материалов. Операция «Белая», der Fall Weiss, уже была сформулирована и некоторое время назад передана для окончательного подтверждения в генеральный штаб — нацисты умели быть дотошными.
Потом он извлек наружу пакет из пластика, имитировавшего отличную свиную кожу, но такого яркого и дешевого на вид, что это портило задуманный эффект. В нем находились две инструкции, врученные доктором Геббельсом после последнего совещания штаба и вышедшие из-под пера самого фюрера. Как там сказал тщедушный хромой доктор? «Культурный и интеллектуальный оправдательный аппарат»: Ein Kultur — und Intelligenz — Rechtfertigungsapparat! На такой фразе нельзя было не споткнуться, и доктор споткнулся, так как немного заикался от рождения. Однако настоящее счастье фон Эсслин испытал, сидя вместе примерно с двумя сотнями своих сотоварищей, своих коллег, в новом кабинете, который фюрер построил для себя в новорожденной канцелярии.
Примерно час они изнывали, прежде чем он пришел,
Они опять расселись, как стая голубей, и подались вперед, чтобы не пропустить ни одного слова в его изначальном и точном значении в том потоке слов, что полился с губ фюрера. Сначала медленно, потом быстрее они зажигались огнем его идей, захватывающих идей, которые долго хранились и оттачивались в тишине и изгнании. Выглядел он утомленным, каким и должен был быть, — с тем грузом, что лежал на его плечах, ведь столько всего предстояло исправить и столько уладить в окружающем мире. У него было бледное лицо, и иногда он как будто терял дар речи, словно находился в эпилептической «ауре». Тем не менее, далее следовал неудержимый обличительный словесный поток, который внушал страх.
Слушатели оглядывали огромное помещение, стараясь запомнить все подробности этой знаменательной встречи с богочеловеком будущих времен, который указывал им духовные пределы нового государства. Их будоражила перспектива свободы, которую им предлагали его идеи; они почувствовали себя безгрешными пастырями, фюрер заранее обещал всяческое содействие во всех деяниях. От них требовалось одно — верить; все остальное должно было прийти само собой. Такая риторика пьянила не хуже вина. Многих охватило сильное волнение, у большинства покраснели лица и участилось дыхание. И это продолжалось, пока вдруг не наступила тишина, словно иссяк бензин; он умолк, но они еще долго не могли прийти в себя.
Потребовалось всего лишь девять месяцев, чтобы появилась на свет Великая канцелярия из девятисот комнат, не считая просторного командного пункта и кабинета — пещеры, в которой фюрер собирался жить и работать; вести свой мощный корабль в новое тысячелетие. Он долго и с удовольствием сотрудничал с архитектором Шпеером.[40] Получилось нечто массивное, приглушенное, театральное, но торжественно-классическое, соответствующее новому времени. Что до логова самого льва, то это был классический стиль среднего класса, который присущ вкусу архитектора, привыкшего строить кафетерии. Тем не менее, этот стиль производил впечатление, потому что владелец здания, слабый человечек со щеточкой усов под носом и зачесанными на пробор волосами, никого не оставлял равнодушным. Каждый невольно себя спрашивал: как такое могло произойти? А потом обращал внимание на его глаза…
Отнюдь не подхалим по своей натуре, фон Эсслин, подчинившись этому властному взгляду, подался вперед и сделал вид, будто что-то записывает; таким образом он маскировал свое необычайное волнение. Время от времени он оглядывал зал.
Помещение довольно просторное — примерно двадцати семи метров в длину, шестнадцати в ширину и десяти в высоту. Тут было душновато, воздух нагревался и еле-еле циркулировал, несмотря на хорошо отлаженную вентиляцию. На шестиметровых окнах висели тяжелые шторы из серого бархата. И всюду куда ни бросишь взгляд был специально заказанный греческий мрамор; наверняка, рабочим в Пентел икосе щедро оплатили сверхурочные, когда они рубили мрамор для своего будущего монарха. Серый, розовый, коралловый. Подчеркивая мягкие тона мрамора, рядом висели гобелены — великолепные гобелены. На потолке были вырезаны ровно двести двенадцать одинаковых кессонов, каждый из которых был обрамлен четким геометрическим рисунком. Скульптурный фриз повторялся всюду, а на каждой из колонн были шесть двойных подставок для факелов из маслянисто поблескивающей бронзы над инициалами А. Г., выполненными в стиле, напоминающем дорический. На прохладных полах лежали безупречного происхождения ковры. Три одинаковые бронзовые лампы освещали массивный сверкающий письменный стол из орехового дерева и четыре кресла с высокими спинками, стоявшие перед ним. Это было более чем убедительно, это ошеломляло.
Когда вождь неожиданно умолк и поднялся со своего места, чтобы покинуть аудиторию, всех охватило разочарование — горечь незавершенности. Еще раз повторился ритуал щелканья каблуками и громкого приветствия. Когда фюрер удалился, в комнату вошел калека и занял его место, а тем временем ординарцы в форме разносили тонкие пластиковые папки с двумя инструкциями. Геббельс подождал, пока ординарцы раздадут все папки и за ними закроются высокие двери. Потом он откашлялся и заговорил тихим бесцветным голосом, настроенным на низкое звучание, словно для контраста с предыдущей речью. Вот тут присутствующие ощутили себя на знакомой территории — в том, о чем говорил доктор Геббельс, не было особых откровений и неожиданностей; каждый день они читали об этом в газетах: вскоре будет исправлено то, что в настоящее время является позором Германии, им больше не придется терпеть невыносимые провокации низших рас. Говорил он очень разумно, скорее объяснял, чем внушал. Германия нашла свой путь и будет идти по нему, пока не построит новый мир. Новый порядок будет гораздо больше соответствовать законам природы.
