болеть. Тогда он позвал санитара и снял китель, чтобы удобнее было сделать перевязку. Густой дым прятал от глаз огонь. Отдельные узлы машин валялись на выгоревшем дотла поле — и это было все, что осталось от его взорвавшихся танков. У фон Эсслина в рукаве застряла шрапнель, и санитар, вытащив ее, сказал: «Это вам на память». Ничего не значащая фраза вернула генералу уверенность в себе. Если все пойдет такими темпами, то они очень скоро будут уже в Варшаве.
Глава третья
В Египте
На королевскую яхту поднялись без всяких осложнений темной ночью, а утром она уже была далеко в море на пути в Египет.
В своей записной книжке Блэнфорд писал:
«Поэт, наверное, так должен ощущать бессмертие. Представляете, я пишу в полном покое, пока яхта плывет на восток под безоблачным небом, по тихому синему морю без единого гомеровского завитка… «Хедив» — королевская яхта, которая везет нас в безопасный Египет. Невероятно то, что я здесь, под ярким полосатым навесом рядом с невозмутимым принцем, и в руке у меня стакан виски с содовой, которое пьется медленно, задумчиво и с удовольствием. Все мысли о пропасти, разверзшейся у наших ног — о войне. Что до принца, то он теперь настоящий морской волк в своих белых штанах, словно сотканных из лепестков магнолии, в блейзере и старой яхтсменской фуражке, на околыше которой знаки королевского дома и Александрийского яхт-клуба. Блейзер с надписью «Бейллиол, Оксфорд».[43]
Столь прозрачен и чист воздух, что время от времени мы на несколько мгновений впадаем в дремоту, но тотчас просыпаемся и продолжаем уроки арабского, которые должны превратить меня в полиглота. Если, конечно, земля не перестанет вертеться.
(Моя дорогая, эти строки, как ни странно для меня самого, предназначены тебе, а не Ливии. Я пишу их, потому что чувствую, что, наверное, нет, точно, никогда больше в этой жизни не увижу ни тебя, ни Сэма! В них та часть меня, которая медленно и тайно поворачивалась к тебе. Я, как всегда, не сразу разобрался в ситуации. А вот Ливия все поняла. Я видел, что она ревнует, но не догадывался почему. И оставался в неведении чуть ли не до последнего прощального поцелуя. Ливия же, сразу все сообразив, возненавидела тебя — настолько, насколько можно возненавидеть сестру. Пока поезд не увез тебя прочь, я совсем ничего не знал и не понимал.)
Ну вот, теперь я как более юная версия Тибулла, но без морской болезни. Моя поэзия мчится на всех парусах. Мама умерла, друзья разбрелись по свету, мое будущее неясно, мое одиночество — восхитительное бремя. Во всем этом я вижу подтверждение того, что мне когда-то наобещала добрая фея. Наверное, она сказала так: «Этот станет интровертом, далеким от повседневной жизни, любителем одиночества, с которым будут происходить всякие чудеса, благодаря его озарениям».
На старой яхте чего только нет — икра, шампанское, виски, и всё в большом количестве. Горячие блюда французской кухни нам подают великаны с бронзовой кожей, с голосами, как густой звон гонга, в белых одеждах и безукоризненно белых перчатках до локтей. Невозмутимо сохраняющие достоинство и естественность, словно настоящие аристократы, они излучают доброту, но без тени раболепия. Это мое первое впечатление от Египта — великолепные слуги принца, похожие на жрецов, подают нам пищу на бесподобном блюде. Иногда принц выражает беспокойство. «Я полагаю, что если бы нам грозило быть подбитыми плебейской торпедой, и спросили бы мое мнение, то я выразил бы сожаление обо всем, что тут пропало, хотя это мне не принадлежит. Естественно, Фарук пришел бы в ярость. Не сомневаюсь, он все застраховал». Вот уж о чем я никогда не задумывался. У королей есть все — неужели им нужна страховка? Я зевнул и потянулся, как любимая кошка Клеопатры.
В здешней библиотеке много викторианских романов, которые покупали английские няньки Фарука. Однако среди не столь широко представленной, зато избранной арабской литературы есть пьеса, которую принц считает отличным введением в изучение своей страны. «Ее написал мой друг, — говорит он, — и она называется «Смерть Клеопатры» — Masra Kaliupatra. Вам непременно надо ее прочитать».
Приятно узнать, что Клео была известна своим подданным как «Kaliupatra». Ее рушащийся мир вряд ли очень отличался от нашего — разница лишь в масштабе. Катастрофа есть катастрофа вне зависимости от чего бы то ни было.
Всюду вокруг нас, если верить скрипучему оракулу, местному радио, бушует война. Флоты Франции и Англии грозятся скрестить мечи. Где-то притаился итальянский флот, слава богу, демонстрирующий великую осторожность. А мы тем временем (словно в заколдованном центре неистовствующего урагана, когда все сверкает и грохочет кругом) плывем себе спокойненько в непотревоженной тишине, если не считать ровного шума мотора и лениво выходящего из большой трубы дыма. Вперед, к белым скалам Крита, а потом в Евностос, родную гавань в Александрии. Слишком хорошо, чтобы было правдой.
— Мистер Блэнфорд, мне бы хотелось попросить вас об одолжении для себя и принцессы.
— Я слушаю, ваше высочество.
— Можем мы называть вас Обри? Так было бы проще.
— Ну, конечно же.
— Благодарю вас, Обри.
— Не за что, ваше высочество.
Итак, несмотря на тысячу и одну остановку и отвлечение по воле принца, уроки арабского языка медленно шли своим чередом. Например, он настоятельно советовал мне прочитать книгу о Египте, написанную его няней, миссис Маклеод, и названную «Англичанка на Ниле». Он уверял, что в ней много поразительных наблюдений и много своеобразных замечаний о египетской жизни. Пока он говорил, я открыл ее и увидел, что она великолепно начинается, со слов: «В Египте все ведут себя импульсивно, поскольку здесь нет дождей, заставляющих думать».
Грешно покидать жаркий кокон солнечного дня, и мы заказываем обед наверх, чтобы не уходить с располагающей к лени палубы. Время от времени мы получаем отпечатанный бюллетень с новостями и приветом радиста, однако содержание бюллетеня столь же безумно, сколь несочетаемо, несовместимо с торжественно заходившим солнцем и спокойным морем. Но вот мы уже связались с Александрией, и нас ждут до полуночи, чтобы без помех проводить в порт. Полагаю, огромная гавань с неподвижными военными кораблями и крейсерами, как французскими, так и британскими, была бы великолепным зрелищем, но нас лишили его. После обеда принц поднялся на мостик, где воспользовался телефоном, чтобы соединиться с кем-нибудь, кто передаст его послание властям, дабы те разрешили ему отправиться, вопреки протоколу, во дворец в Монтазе, а не в Великую гавань. Объяснил он это очень просто: так будет всем намного легче, к тому же избавит нас при схождении на берег от забот
— Англичане, как всегда, будут против, им это не понравится, но если Фарук скажет «да», они смирятся, а он знает, что ему лучше согласиться!
Мы разошлись рано, чтобы как следует отдохнуть, оставив все невозмутимым смуглым педелям, которые говорили вибрирующими глубокими голосами и улыбались, как рояли, о чем-то болтая между собой. Проснулся я от прикосновения смуглой руки, которая с великим почтением трясла меня за плечо.
— Хозяин говорит вам быть наверху. Он ждать.
Я оделся и, еще не совсем проснувшись, поднялся на палубу, где обнаружил принца в отличном настроении, он руководил сборами.
— Я был прав, — весело проговорил он, — англичане в ярости от меня.
На берег, прямо к морским воротам дворца, нас доставил вместительный моторный баркас, принадлежащий египетскому флоту. Стояла полная тьма, но после долгих переговоров зажгли свет, и в ночи возникло нечто среднее между Тадж-Махалом и Эйфелевой башней.
Для меня это была первая встреча с египетским барокко, и, кстати, сравнение с данным стилем на редкость подходящее. Хотелось ликующих криков и фанфар — до того много света отражалось в
