Клеа

увлекло! Просто я слышала, почти наяву, голос этой скотины, как он смакует каждое слово. Знаешь, хороший мой, мне кажется, я была единственным человеком, который любил старину Персуордена ради него самого, пока он был жив. Я умела настраиваться на его волну. Я говорю, что любила его ради него самого, потому что, строго говоря, как раз его-то самого и не существовало. Конечно же, он бывал утомителен, нетерпим, жесток – как всякий другой. Но что-то в нем такое было – умение поймать, понять и удержать. Поэтому и книги его останутся жить дальше и будут давать, так сказать, свет. Прикури мне сигарету. Он вырубил себе ступеньку чуть выше вверх по склону, чем у меня хватает смелости забраться, – в той точке, откуда смотришь только вверх, потому что вниз смотреть слишком страшно! Да, Жюстин тоже что-то в этом духе о нем говорила. Она, должно быть, просто почуяла нечто похожее – но, сдается мне, она была ему просто-напросто благодарна, как животное, которому хозяин вытащил из лапы шип. Интуиция у него была женская и куда острей, чем у нее: ты же знаешь, женщины чисто инстинктивно тянутся к мужчинам, в которых много женского; им кажется, и не без основания, что именно здесь они могут найти любовника, способного по-настоящему, по сути их понять и сжиться с ними для того… для того, чтобы избавить их от мысли: я женщина и навсегда останусь только женщиной, катализатором, ремнем для правки бритв, оселком. Ведь большинство из нас довольствуется всю жизнь почетной ролью machine а plaisir!»[41]

Я: «С чего это ты так развеселилась?»

Она: «Я вспомнила, как выставила себя один раз перед Персуорденом полной дурой. По идее, мне должно быть стыдно за эту историю! Ты еще увидишь, что он там в этой своей книжке обо мне написал. Он меня обозвал „сочной ганноверской гусыней, единственной на весь город девственницей и, в силу этого, единственной достойной звания музы“! Не знаю, что на меня такое нашло, помню только, я очень переживала насчет моего художества. Во мне все высохло, я ничего уже не могла. Ни шагу дальше, и перед мольбертом со мной всякий раз делалась чуть не истерика. В конце концов я решила, что все дело тут в моей чертовой изрядно затянувшейся девственности. Знаешь, быть девственницей – это такое жуткое состояние, вроде как и не сдать вступительных или завалить диплом. Поскорей бы его спихнуть, конечно, и при всем при том… при всем том сей ценный опыт приобретается с кем-то, кто по-настоящему для тебя значим, иначе в нем не будет смысла для твоего внутреннего 'я'. Ну, я и зациклилась. А потом мне пришла вдруг в голову идея, одна из тех моих идей, благодаря которым я слыла во время оно в Городе полной дурой, – угадай какая? Пойти и на полном серьезе предложить себя единственному художнику, которому я могла доверять, и попросить его решить – чисто технически – мою проблему. Я рассудила, что Персуорден должен вникнуть в мое положение и оценить проявленное к нему доверие. Нарочно не придумаешь; я надела твидовый костюм, оч-чень плотный, туфли без каблука и вдобавок темные очки. Отчаяние, как видишь, смелости не прибавляет. Я целую вечность вышагивала взад и вперед по коридору мимо двери в его номер, созерцала сквозь темные очки гостиничные стены и терзалась, как только могла. Он был там, внутри. Я слышала, как он свистел, – он всегда свистел, когда писал акварельки; совершенно идиотская манера, ни намека на мотив, ни… В конце концов я ворвалась к нему, как герой-пожарный в горящий собачий приют, перепугав его естественно, и сказала дрожащим голосом: „Я пришла, чтобы попросить тебя меня dйpuceler, если можно, конечно, потому что я совсем не в состоянии работать, пока ты этого не сделаешь“. Говорила я по-французски. По-английски вышло бы совсем уж пошло. Он стоял и смотрел на меня. И на лице за полсекунды – вся как есть палитра чувств. А потом – я уже успела разреветься и бухнуться на стул – он откинул голову назад и расхохотался во все горло. Он так смеялся, что у него даже слезы потекли по щекам, а я сидела в своих дурацких темных очках и шмыгала носом. В конце концов он совершенно выбился из сил, упал ничком на кровать и уставился в потолок. Потом встал, положил мне руки на плечи, снял с меня очки, поцеловал меня и надел очки обратно. Затем упер руки в боки и опять стал смеяться. 'Моя дорогая Клеа, – сказал он мне, – нет такого мужчины, который не мечтал бы затащить тебя в постель, и должен тебе признаться, что и сам я в дальнем, темном уголке своей души позволял иногда шальной заблудшей мысли… но, ангел мой, ты сама все испортила. Таких подарков, уволь, я не принимаю – да ты бы и сама даже элементарного удовольствия в подобном случае не получила. Ты не сердись, что я смеялся! Ты, можно сказать, разбила вдребезги хрустальную мечту. Предложить себя таким образом, даже и не захотев меня, – ты нанесла моему мужскому самолюбию оскорбление столь тяжкое, что я, при всем моем желании, не смог бы удовлетворить твою просьбу. То, что из всех возможных кандидатур ты выбрала мою, можно, наверное, расценить как комплимент, – но моему тщеславию такие комплименты ничто, мне этого мало! Ты мне словно в морду плюнула, нет, серьезно! Комплимент твой я навсегда сохраню в своем сердце и буду мучиться отныне и вовеки – зачем я, дурак, отказался, но… если бы ты нашла другой какой-нибудь способ, с какой бы радостью я исполнил твое желание! Но почему обязательно нужно было дать мне понять, что собственно до меня тебе нет никакого дела?'

Он с мрачным видом высморкался в угол простыни, снова снял с меня очки и водрузил их на собственную переносицу, чтобы взглянуть на себя, темноглазого, в зеркало. Потом вернулся и стал смотреть на меня в упор, покуда комичность ситуации не пересилила всего и вся и мы не рассмеялись – уже вдвоем. У меня будто гора с плеч упала. И когда я восстановила перед зеркалом безнадежно размазавшийся макияж, он великодушно позволил мне пригласить его в ресторан, поговорить – о живописи и обо мне. С каким терпением он слушал, и какую я там несла околесицу! А потом: 'Я скажу тебе только то, что знаю наверняка, а знаю я совсем немного. Сначала ты должна понять, умом понять, чего ты хочешь, – потом выключить мозги и бродить, как лунатик по крыше, пока не дойдешь до нужного места. Самое главное препятствие – ты сама. Художник состоит из трех вещей – из самолюбования, тщеславия и лени. Если ты не в состоянии работать, значит, один из трех компонентов (или же все разом) разбух сверх меры и давит на тебя изнутри. Тебя пугает – слегка – воображаемая ценность того, что ты намерена свершить. Это все равно что возносить молитвы, стоя перед зеркалом. Я в подобных случаях стараюсь охладить чрезмерно воспаленные места, по пятаку на прыщ, – надо только послать себя любимого к такой-то матери и не делать чумы египетской из того, что должно быть игрой, радостью '. Он еще много чего понаговорил в тот вечер, все остальное я забыла; но знаешь, что странно? Самый факт общения с ним – я ли говорила, он ли говорил, – казалось, расчистил мне одну тропку, другую, третью… На следующее утро я встала свежая как огурчик и тут же начала работать. Может быть, в каком-то смысле он и в самом деле смог меня dйpuceler? Жаль, что я не сумела расплатиться с ним, как он того заслуживал, но я поняла – он был прав. Мне просто нужно было ждать, пока переменится ветер. А случилось это много позже, в Сирии. Совсем не просто, через боль и чувство безысходности, и я, конечно же, совершила все те ошибки, которые по незнанию совершать полагается, и расплатилась за них сполна. Тебе рассказать?»

Я: «Только если ты сама того хочешь».

Она: «Я влюбилась внезапно и совершенно без всякой надежды в человека, которым восхищалась долгие годы, но никогда и близко не могла себе вообразить как партнера, любовника. По чистой случайности мы на несколько коротких месяцев оказались едва ли не под одной крышей. Я думаю, подобного рода coup de foudre[42] мы оба не ожидали. Зажглись мы действительно оба и сразу, как будто кто-то направил на нас, играючи, без нашего ведома и согласия солнечный луч сквозь увеличительное стеклышко. Странно, что сюжет настолько злой, настолько ранящий может восприниматься в конечном счете как подарок судьбы. Мне кажется, я даже и хотела отчасти, чтобы мне было больно, – иначе я не наделала бы всех тех ошибок, которые… Он был уже обручен с другой женщиной, так что с самого начала не было даже и мысли о том, что наша liaison[43] могла бы затянуться надолго. И при всем том (еще одно доказательство моей всем известной глупости) я очень хотела от него ребенка. Дай я себе труд задуматься хотя бы на минуту, мне тут же стало бы ясно, что именно этого делать нельзя; но способность связно думать я обрела только тогда, когда уже была беременна. И что до того, казалось мне, что он уедет и женится на другой. У меня по крайней мере останется его ребенок! Но когда я ему об этом сказала – в тот же самый момент, едва услышав свои собственные слова, – я вдруг очнулась и поняла, что тем самым привяжу его к себе отныне и во веки веков