и что права на это я не имею. Проще говоря, я закабалила бы его, повесив на него ответственность, которая, мягко говоря, не способствовала бы его новой, семейной жизни. Меня словно током ударило, и язычок я сразу прикусила. Слава Богу, он меня, как выяснилось, не расслышал. Он лежал, вот как ты сейчас, в полудреме и просто-напросто не разобрал, что я ему там шепнула. «Что ты сказала?» Я тут же выдумала что-то, первое, что пришло в голову. А месяц спустя он уехал из Сирии. Был солнечный день, насквозь пропитанный гуденьем пчел. Я знала, что от ребенка нужно избавиться. Мне было жаль – Господи, как мне было жаль, но другого способа расстаться с ним честно я не знала. Ты, может быть, сочтешь, что я была не права, но даже и сейчас я рада, что сделала так, а не иначе и не стала длить те несколько золотых наших месяцев. А больше сожалеть было не о чем. Я очень повзрослела после этой истории. И еще – я была благодарна, благодарна и сейчас. Если теперь я умею в любви дарить, отдавать, так, может, потому, что я просто плачу долги – в новой любви по старым счетам. Я отправилась в клинику и сделала аборт. Когда все было кончено, старик-анестезиолог подвел меня по доброте душевной к грязной раковине, где лежал маленький бледный гомункул с крошечными ручками-ножками и вроде бы даже с ноготочками на них. Я так плакала. Он был похож на разбитый яичный желток. Старик из любопытства повертел его туда-сюда какой-то лопаточкой – как кусок говядины на сковородке. Мне до его научных интересов дела не было, а вот голова закружилась, и меня замутило. Он улыбнулся и сказал: «Ну, вот и все. Какое это, должно быть, для вас облегчение!» И он был прав, потому как в моей печали и впрямь была немалая толика облегчения: я поступила так, как должна была поступить. И огромное чувство потери; сердце – будто разоренное ласточкино гнездо. Потом – обратно в горы, к тому же самому мольберту и к белым холстам. Забавно, я поняла тогда, что все те вещи, которые меня больней всего ранили как женщину, более всего обогатили меня как художницу. Конечно, мне очень его не хватало долго еще; чисто физическое ощущение недостачи, отсутствия, которое помимо воли постоянно о себе напоминает, как прилипший к губе кусочек папиросной бумаги. И больно, когда наконец оторвешь. С кусочком кожи заодно! Но, с болью или без, я научилась с этим жить и даже ценить научилась, потому что этот опыт помог мне примириться еще с одной иллюзией. Или, скорее, увидеть связь между плотью и духом под иным углом зрения – ибо физическое наше тело есть не что иное, как периферия, окантовка духа, его твердая составляющая. Через запах, через прикосновение, через вкус мы постигаем друг друга, зажигаем друг в друге умы и души; сигнал идет через запахи тела после оргазма, через дыхание, через вкус языка – так, и только так, ты «познаешь» в искомом, древнем смысле. Со мною был обыкновенный мужчина, без всяких там особенных талантов, если не считать самых элементарных, что ли, вещей; он издавал, к примеру, запахи естественные и очень для меня приятные: свежевыпеченный хлеб, жареный кофе, кордит, сандаловое дерево. В этом смысле, в смысле физического rapport[44], мне его не хватало, как пропущенного ужина, – я понимаю, что это звучит вульгарно! Парацельс утверждает, что наши мысли суть деяния, акты. А из всех известных мне актов акт половой – самый важный, ибо в нем наша духовная изнанка обнажена более всего. И при всем том ощущаешь в нем некую неловкую парафразу поэтической, ноэтической[45] мысли, которая претворяет самое себя в поцелуй, в объятие. Половая любовь есть познание – как с точки зрения этимологии, так и в холодной области факта: «Он познал ее», как в Библии! Секс – всего лишь сочленение, связка, которая соединяет мужской и женский полюса познания, – облако тьмы! Когда культура теряет связь с сексом, познание замедляется. Мы, женщины, это знаем наверняка. Помнишь, я писала тебе, спрашивала, не приехать ли мне на остров, – как раз в то самое время. И я тебе так благодарна, что ты не ответил! Это было бы неправильно – тогда. Твое молчание меня спасло! Ах, дорогой мой, прости меня, я тебя совсем заболтала, ты же спишь! Но с тобой так хорошо выговаривать время между… Ощущение для меня совсем новое. Кроме тебя есть один только наш добрый старый Бальтазар, – чья реабилитация, кстати, идет полным ходом. Он ведь рассказывал тебе? После банкета, который закатил ему Маунтолив, его просто завалили приглашениями, и я думаю, теперь у него не будет проблем с восстановлением практики».

Я: «Но вот смириться с новыми зубами ему будет трудней».

Она: «Я знаю. И он еще не так чтобы совсем пришел в себя – а кто бы на его месте?.. Но мало-помалу все возвращается на круги своя, и я думаю, на сей раз он не оступится».

Я: «А что такое эта Персуорденова сестра?»

Она: «А! Лайза! Одно могу сказать с уверенностью, она произведет на тебя впечатление, хотя не знаю, понравится ли она тебе. Дама и в самом деле весьма своеобразная, а с непривычки, пожалуй, может даже и напугать. У нее и слепота не выглядит физическим недостатком, скорее наоборот: она чувствует себя вдвое уверенней. Людей она слушает так, как обычно слушают музыку, слишком напряженно, слишком внимательно, и едва ты это замечаешь, каждая сказанная фраза начинает вдруг казаться пустой и банальной. Она совсем на него не похожа, но, хотя и бледна как мертвец, все же достаточно красива; движения быстрые, уверенные, не совсем обычные для слепых. Ни разу не видала, чтобы она не попала пальцами на дверную ручку, или запнулась о край ковра, или, скажем, забыла в незнакомом месте, куда положила сумочку. И все те маленькие ошибки, столь обыкновенные для слепых, вроде как продолжать говорить со стулом, когда человек успел уже встать и уйти… их просто нет. Иногда сомнение берет – а в самом ли деле она слепая? Она приехала привести в порядок его дела и собрать материал для биографии».

Я: «Бальтазар намекал на какую-то тайну».

Она: «Нет никакого сомнения в том, что Дэвид Маунтолив отчаянно в нее влюблен. Судя по тому, что он рассказывал Бальтазару, началось все в Лондоне. Весьма необычная связь для человека столь безупречного, им обоим это обходится очень недешево. Я часто рисую себе такую сцену. Лондон, падает снег, и вдруг они оба встречают лицом к лицу Комического Демона. Бедный Дэвид! Хотя, собственно, с какой бы стати такой покровительственный тон? Счастливчик Дэвид! Да, Бальтазар со мной кое-чем поделился, я тебе расскажу. Как-то раз, совершенно внезапно, в допотопном такси – они ехали куда-то в пригород, – Лайза повернулась к Дэвиду и сказала, что его появление ей предсказали много лет назад; мол, в ту же самую секунду, когда она впервые услышала его голос, она уже знала, что он и есть обещанный ей благородный незнакомец, темный, так сказать, принц. И он никогда ее не оставит. Она попросила разрешения позволить ей самой убедиться в том, прижала к его лицу тонкие холодные пальцы, а потом откинулась назад, на холодные подушки, со вздохом! Да, это он. Странно, должно быть, чувствовать на своем лице пальцы слепой девушки, как пальцы скульптора. Дэвид сказал, что его вдруг всего передернуло, кровь отхлынула от лица и даже зубы застучали! У него вырвалось нечто вроде стона, и зубы он сжал. Так они и сидели рука об руку, и обоих била дрожь, а мимо окон неслись заснеженные лондонские пригороды. Затем она взяла его палец и ткнула им себе в ладонь, безошибочно, в то самое место, где была конфигурация, означавшая резкую перемену в судьбе и появление некой неожиданной фигуры, которая в дальнейшем будет ей довлеть! Бальтазар к подобным вещам относится весьма скептически, как, собственно, и ты, и, рассказывая мне эту историю, он не смог обойтись без удивленной такой, иронической нотки. Но, поскольку чары до сих пор не рассеялись, может быть, ты, в виде исключения, признаешь, что в этом предсказании была доля истины? Ну, ладно: после смерти брата она приехала сюда, приводила в порядок его рукописи, бумаги, встречалась с людьми, которые его здесь знали. Раз или два заходила ко мне; не очень все это легко мне далось, хотя я честно рассказала ей все, что могла вспомнить. Но, сдается мне, главного вопроса, а он явно все время крутился у нее в голове, она так и не задала: была ли я с Персуорденом в постели? Она все кружила вокруг да около, осторожно так. Мне кажется… нет, я уверена: она сочла меня лгуньей, потому что все, что я решилась рассказать, и в систему не очень-то укладывалось, да и к делу как-то не пришьешь. В общем, раз туману напустила, значит, есть что скрывать. В студии у меня до сих пор лежит негатив его посмертной маски – это я показала Бальтазару, как ее делать. Она ее схватила и прижала к груди одним движением, будто собиралась кормить маску грудью, и столько боли в выражении лица – слепые глаза становились все больше и больше, покуда не заполнили собою все лицо: двойная темная пещера, а в ней огромный такой вопросительный знак. И вдруг меня словно током ударило – я

Вы читаете Клеа
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату