Констанс нахмурилась и неохотно кивнула.
— А я — вашей, да?
Она, немного помолчав, призналась:
— Да еще какой!
Довольно долго ни тот ни другая не решались заговорить.
— Проклятье! — наконец воскликнул Блэнфорд. — Как вы думаете, что, черт подери, нам помешало? Это можно исправить?
Она засмеялась и печально развела руками.
— Нет, конечно же! — однако голос у Констанс был веселый. — Только взгляните на себя, на меня… Мы изрядно потрепаны войной, и не только ею, да еще сказались годы, и весьма непростые годы… В общем, мы оба с вами промахнулись!
Ужасно, нет, невыносимо было думать, что она права. Неожиданно он осознал, что всегда лелеял в памяти ее образ — даже когда ее не было рядом, даже когда он как будто забывал о ней. Даже и тогда она не покидала его мысли и его сердце.
— Вы всегда были со мной. Мне кажется, я не принял ни одного решения, не продумал ни одной мысли без вашего участия. Да-да, даже когда вы были с Аффадом, то все равно оставались моей путеводной звездой! Странно все-таки! С любой другой женщиной это называлось бы «любовью». Но я не смею произнести слово «любовь»! Я боюсь, что вы станете возмущаться!
— У меня нет сил на флирт. Но я не отчаиваюсь, в каком-то смысле я все еще открыта для нового чувства. Однако мое мироощущение изменилось. После его смерти мне стало ясно, правда, не сразу, что я не смогу больше любить, как прежде: безоглядно, в трепетном безумии. Как ни парадоксально, новая свобода, которую я обрела после его смерти, подарила мне способность любить правильнее, лучше и в то же время оставаться хозяйкой самой себе. Свобода — но и более глубокая, более чистая любовь. Ну да, я больше не смогу полностью кому-то подчиниться, каким бы сильным ни было чувство. Теперь я стою на пороге среднего возраста, видимо, в этом все дело.
Он слушал ее молча и с опаской, так как нет ничего более безнадежного, чем женщина, которая пытается анализировать природу любви, тысячи ее форм и вариантов.
— Я наблюдал за этим прелестным мальчиком. Вам удалось так много ему дать, что вы заслужили право называться его матерью, — сказал Блэнфорд. — У него есть великолепное ощущение самодостаточности, отчужденности от суетных радостей. Наверняка он станет художником. Он не строит иллюзий, когда глядит кругом — зато как будто проникает в глубь вещей, видит их первичную суть, их тоску об истинном Боге! Но это на поверхности, а как передать его потрясающую отрешенность? И я был таким же, аутистом, совершенно чистым, но, к сожалению, больше не буду таким для вас — никогда. Если бы вы тогда пробудили меня от смертельного сна, я бы молился на вас весь остаток жизни! Увы, нет, этого не случилось, мне было суждено и дальше спать, много лет, прежде чем догнать вас на этих камнях, после долгой и несчастной войны. До чего же причудливо распоряжается нами жизнь!
Не менее причудливой оказалась судьба записей Блэнфорда, которые он так старательно развеял по ветру, и тот понес их на все четыре стороны. Множество листков кружило над городом, любопытные цыганята стали ловить их и показывать своим родителям. А те, само собой, потащили их к торговцу книгами, и вскоре Тоби предложили купить стопку исписанной бумаги. Он тотчас узнал почерк: это были дневники Блэнфорда. Блэнфорд немедленно пожелал перекупить их у Тоби, решив, что счастливое спасение записей было предзнаменованием успеха будущей книги, уже начинавшей, безусловно, влиять на его будущее. Он уже чувствовал себя более или менее окрепшим, настолько, что стал постоянно думать о том, чем же заняться в будущем. Как же все-таки замечательно, что небольшой доход давал ему возможность зарабатывать деньги литературным трудом. Было бы обидно, считал он, если бы пришлось думать о романе
Медитация — искусство или наука?
Обсудить.
Блондинки не романтичны и не безупречны.
Обсудить!
Вдохни кислород — и тишина[136]
Станет Высшей Безмятежностью!
К этому Сатклифф добавил: «Однако индус не просто думает о возвышенном, он и дышит через раз. Нас небеса хранят от таких напастей, но в теологическом смысле он, в основном, прав».
И еще: «Самодовольство — вот наше проклятье! Если бы мы только могли помолчать, дать возможность природе говорить, то непременно узнали бы, что Счастье, нет,
Как известно, обстоятельства порою могут изменить все в одночасье. Очень скоро Блэнфорд и Констанс бросились в объятия друг друга — благодаря вновь возникшей привычке вместе плавать по вечерам. Лето еще не набрало силу, но уже две недели стояла жаркая погода, по-настоящему летняя, и это заставило их вспомнить прежние подвиги. Когда-то они любили нырять, поставив на скалу шипящую керосиновую лампу, принесенную из дому. В призрачном желтоватом свете, который то еле теплился, то ярко вспыхивал, среди лилий был виден поблескивающий кружок воды, в этом месте течения почти не было. Не следовало заплывать за его пределы, там было и чище и безопаснее, но это не всегда удавалось из-за сильного течения у самой скалы. Тем не менее, учитывая, что плаванье было важной частью лечения, что оба были хорошими пловцами, и что даже в одиночку каждый мог бы справиться с течением, все это было не так уж страшно. Но однажды случилось вот что. Констанс ушла вперед, Блэнфорд, как всегда, медленно, враскачку, шагал по саду, видя впереди, на скале, неровный свет лампы. Он услышал, как Констанс нырнула, потом как она поплыла, хлопая по воде руками — в таком порядке. Трудно сказать, отчего ему показалось, будто что-то не так; возможно, он уловил досадливый вздох, когда она переворачивалась на спину — когда вдруг почувствовала, что ноги и бедра сводит судорогой… это была реакция на слишком холодную воду. Однако сильное течение не давало времени на размышление, надо было действовать немедленно, притом что берега как такового не было, ведь под лилиями — метра три ила, до дна не добраться.
— С вами все в порядке? — с тревогой окликнул он, почуяв неладное.
— Да! Нет! — в замешательстве отозвалась она.
Она попыталась обмануть Обри, понимая, что он не в лучшей форме и нечестно звать его на помощь… Однако ее страх мгновенно передался ему, и он понял, что выход один: прыгнуть в реку и вместе противостоять течению, сносившему ее вниз. В тихом месте ничего бы не случилось, она могла бы держаться на воде, сколько угодно, а вот течение было опасно. Констанс услышала, как он нырнул, и ей стало еще страшнее — теперь они оба были в опасности. Однако у Обри сил оказалось больше, чем думал он сам. Крепко ее обхватив, он поплыл против течения, стараясь приблизиться к камню, с которого они обычно ныряли. Довольно долго ему не удавалось победить реку. Но в какой-то момент он, очень медленно, стал одолевать ее. Проплыть надо было метра два-три, однако положение было критическим, так как течение увлекало их к римскому форту, где был небольшой, но очень опасный водопад. Там река мчалась с такой скоростью, что это могло закончиться самыми тяжелыми травмами — сотрясением мозга, переломами и прочими бедами. Однако медленные, но решительные гребки в конце концов позволили Обри одолеть эти метры — он с радостью и облегчением подтолкнул Констанс к камням, чтобы она смогла ухватиться за
