Вино, прекрасное фиту, вскружило нам головы и оживило беседу. Все прониклись такой любовью друг к другу, о которой прежде и не подозревали; лишь Констанс и ее подруга продолжали пребывать в пещере тишины и не поднимали голову от тарелок. Лорд Гален бездумно веселился, как обычно, а Кейд наблюдал за всеми, насупив брови, и был похож на мышь, выглядывающую из невидимой норки.
А что же очаровательная распутница, изысканная подруга Констанс, что происходило с ней? Иногда, опустив голову, она плакала — но это от радости: ведь ей повезло, ей выпала удача. Блэнфорд наблюдал за ней с суеверным страхом и невольным сочувствием. Она носила широкие золотые пояса — в тон густым золотистым волосам и голубым глазам, в которых светился ум; из-за пытливого взгляда они напоминали огни поставленной на якорь яхты. Рисунок губ говорил о восхитительной податливости ее натуры. Однако она всегда выглядела несколько отрешенной, прислушиваясь к некоему внутреннему устройству, регистрирующему разлад в мыслях. Тайком на нее посматривая, Блэнфорд вспоминал ее записи, которые показывала Констанс, и с завистью осознавал, что она не только красива, но и талантлива. И мысленно повторял: «Я мечтаю написать о невыносимом счастье. Я хочу наполнить текст своими телеологическими терзаниями[51] и все же сохранить его фарсовую святость как нечто бесценное. Прорваться сквозь летаргическое оцепенение, леность, боль души. Однако меня убивает скука познания истины — неприятное ощущение, будто бы тебя лишают младенческой невинности! Понимаете, время, в которое мы все верим, становится твердым, если долго стоит на месте. Время становится
Неудивительно, что Констанс уступила мольбам такого сердца. Да и эпиграф, который она выбрала, как нельзя лучше отражал богатство ее интеллекта — это было восклицание Лафорга:[52]
В страсти главное — глубинный фокус, как в прозе. Больше не будет, даст Бог, бесконечных, бесхребетных романов прежних времен, пропитанных розовой водичкой. Не будет отношения к любви как чему-то, отдающему обыкновенной случкой. Не будет прозаического стиля, известного французам как
Реальность, которая кажется абсолютно безжалостной, на самом деле абсолютно справедлива, ибо она не может быть ни за, ни против. Иногда он глядел на ее профиль, на ее головку, повернутую к свету. До чего же щедра она в своем искреннем радостном внимании, до чего великолепно смугла. (Мертвые так и толпятся вокруг, когда мы пережили крах неоправданных надежд.) Единственный императив художника (любого человека) —
— Грубость в любви недопустима, и для тех, кому это претит, Овидий был груб! Сегодня он, наверняка, работал бы в рекламной компании и стал бы лауреатом Мэдисон-авеню.
Блэнфорду это не понравилось, так как он не сводил взгляда с Сильвии, которая, с дивной своей длинной белой шеей, была похожа на лилию в слезах.
Кто-то откомментировал необъятность пристрастий Тоби, и тот отозвался с обидой:
— Я не подписывал договор со Святым Духом на воздержание от свинины во время Великого поста.
Дом лорда Галена был построен на землях старого полуразвалившегося mas,[58] где был настоящий замок в привычном провансальском стиле, от которого осталось лишь несколько просторных подсобных помещений, на скорую руку переоборудованных в жилые покои, несколько подновленные (и страшноватые — на сельский манер). Во время уборки урожая и зимой в двух дальних постройках хранили сельскохозяйственный инвентарь: тракторы, бороны и комбайны. А тот дом, в котором они теперь трапезничали, в обычное время служил мастерской и гаражом для неисправных машин. На стене этой грубой, незатейливой столовой висела реликвия, напоминавшая о «механическом» прошлом. В этом настенном украшении было особое очарование, потому что это был плакат, выпущенный примерно через десять лет после появления бензинового двигателя. Знаменитый автомобильный завод предлагал такие плакаты своим клиентам — как пособие, необходимое для каждого гаража, чтобы механики могли в случае надобности посмотреть, что к чему. На плакате была подробная схема бензинового двигателя, развернутая и рассеченная так, чтобы узлы и их функции можно было изучить по отдельности. Все сочленения плыли сами по себе в воздухе, так сказать. Этот плакат был как бы задником, на фоне которого сидели Блэнфорд и Сатклифф, и, глядя поверх их голов, Констанс изучала его с въедливостью медика — через призму своей профессии, так сказать. Как эмбриологию бензинового двигателя — как тело механического зародыша, где все аналогично человеческому телу: нога и рука в виде колес, коленчатый вал, как человеческий хребет. Маслосборник, сцепление, грязные легкие, кишки…
Кое-какие из этих мыслей принадлежали Блэнфорду, когда он садился на любимого конька: об устремленности «эго» в сторону запада. Констанс как будто слышала его голос, пародирующий его же размышления:
— Неожиданно человеческая воля пустила метастазы, «эго» вырвалось на свободу, удрало, ибо пожелало властвовать над природой, а не подчиняться ей! Важный момент, не менее важный, чем тот, когда Аристотель поставил подпорки под шамана Эмпедокла и сделался интеллектуальным отцом Александра Великого, будучи его наставником! Имейте в виду, древние алхимики знали, куда может завести этот неестественный поворот в человеческом сознании — навязчивая идея познать сладость ускоренного движения. Насколько вам известно, Тибет отказался даже от колеса — словно желая по возможности задержать движение вперед. Очевидно, что культ «эго», породивший колесо, предвещал тотальное упоение — мушиную[59] культуру под контролем Мефистофеля! И все же до чего неодолимо поэтичен поиск, до чего прекрасна скачущая диаграмма закаленной стали, похожая на диаграммы медицинские, стали, которой движут искра, дыхание цилиндровых легких, горение кислорода, выделение окалины или дыма через почти человеческий анус. Огненная колесница, сочиненная нервно- психическим стрессом и жаждой нарциссизма, себялюбием и тщеславием. Она ввергла нас в невыносимое одиночество скорости, путешествия и, наконец, позволила познать оргазм полета. Как говорится, «по плодам их узнаете их».[60] Мира это не принесло, зато неуемная жажда золота, свойственная алхимикам, привлекла самых рисковых, то есть евреев, и мы получили лорда Галена, Всемирный банк и марксистскую теорию прибавочной стоимости…
Тут на него словно бы нахлынуло отчаяние, потому что он прибавил вот это:
— О Боже! Я наверняка закончу свои дни в камере смертников какого-нибудь монастыря, обреченный за свои грехи считать спутники Юпитера и очищать свою репутацию сонетами.
Диаграмма не давала Констанс покоя, и она время от времени снова ее созерцала, путая уже с иллюстрацией из пособия по эмбриологии, где изображены диаграммы, характеризующие развитие плода на разных стадиях, и отдельные части тела в свободном парении на странице. И все же в душе она аплодировала Блэнфорду, когда он проговорил:
