Красноватый огонек моргал. Рождаясь в потайном фонаре, луч легко пробегал расстояние в несколько сот ярдов, попадал на сетчатку глаза человека, вызывал сложные физико-химические процессы и врывался в его мозг как воплощение чужой воли, как категорический приказ. Луча никто не перехватит, он столь узок, что его можно видеть только по прямой линии. Но и перехваченный, он не многое расскажет посторонним: что значит единственное зашифрованное слово из арсенала мифологии?
Чарли чувствовал, что каждая вспышка сигнальной лампочки отзывается острой болью в голове. Становилось невыносимо. Бертон протянул руку к выключателю настольной лампы.
Он хотел сначала просигналить только одно слово — 'Йес' 'да', но потом решил, что не стоит. Когда комната осветится, Хинчинбрук сразу же схватится за бинокль. Достаточно стать против окна и кивнуть головой. Уж что-что, а движение головы он заметит.
И действительно, едва загорелся свет, как красноватый огонек над лесом погас на несколько секунд, а потом заморгал еще быстрее.
— Пятнадцать дробь три… Семь дробь четыре… — шептал Чарли, поспешно царапая поломанным карандашом на обложке какой-то брошюры. — Один дробь три…
Шифровка лаконична: 'Завтра за границей имения надо получить игрушки'.
Чарли долго сидел над бумажкой, потом медленно разорвал ее, сжег и подошел к окну. Как и первый раз, он ответил молчаливым движением головы, заявляя, что подчиненный вновь покоряется своему начальнику.
К великому удивлению, ночью Бертон спал спокойно, проснулся бодрым и даже веселым. Он знал, что будет делать. С Хинчинбруком следовало вести двойную игру, ставкой которой будет жизнь одного из них. Не помогать шефу, нет, а, наоборот, тайком вредить, чтобы рыжий хитрец не похитил тайн Сатиапала… Встретиться с Майклом? Что же, можно и встретиться. Теперь это совершенно безопасно. Только как и где?
Сатиапал заметил странную перемену в настроении Чарли. Но веселость сына не утешала, а угнетала старика, и этому были свои причины.
Накануне вечером Сатиапал случайно увидел, что Майя вышла из своей комнаты и долго туда не возвращалась. Профессор послал к Бертону старого Джоши отнести книгу. Джоши доложил, что книгу он положил на стол, а сагиба в комнате нет.
Неужели Чарли назначил ей свидание? Брат сестре? И не поэтому ли у Майи сегодня такой удрученный вид и тени под глазами?
Сатиапал тайком вздохнул, поднял голову и с показной озабоченностью сказал:
— Чарли, не согласитесь ли вы сопровождать Майю в небольшое путешествие?.. Я давно собирался послать ее с поручением к господину Лаптеву. Да и она, думаю, хотела бы посмотреть, как работает экспедиция. Для нее полезно… Но вас я не отпущу, нет. Вы только довезете ее до Навабганджа.
Сатиапал внимательно смотрел на Чарли, ища в его лице отражения чувств, которые бы его предали. Бертон с большой радостью откликнулся:
— Отчего же? С большой охотой… Вот только… только…он замялся. — Мне лучше не показываться среди людей. Ведь мою голову оценили во сколько-то там рупий…
Майкл Хинчинбрук мог гордиться своим учеником: тот хорошо усвоил, что шпион никогда не должен забывать о своей роли. И рад бы, мол, но…
Но Сатиапал тоже играл свою роль. Он не забывал, что Чарли не может выехать за пределы имения. Вот и хорошо! Майя поедет сама, встретится с Лаптевым, и…
Даже себе Сатиапал не признавался, что хотел бы видеть свою дочь женой Лаптева. Такой вариант лучше любого другого помог бы разрешить сложную дилемму, да и Майе, очевидно, жилось бы неплохо.
— Ах, я и забыл… Правда, правда!.. Я пошлю Джоши.
— Да нет, почему же, — поспешно сказал Бертон. — Я охотно проеду несколько километров и вернусь. Может быть, подстрелю какую-нибудь дичь… Не возражаете?
— Конечно, нет, — добродушно ответил Сатиапал. Радуясь, что все сложилось хорошо, он немедленно пошел к Майе и приказал собираться.
— Куда? — спросила она удивленно.
— К Лаптеву. Будешь практиковаться у него. Езжай, моя дорогая, езжай. У русских тоже можно поучиться хорошему.
— А мама?
Сатиапал подошел к дочери, положил ее голову к себе на плечо и сказал:
— Майя, тебе самой давно пора стать, мамой… Может быть, я помешал этому. Мне все казалось, что ты крошка, ребенок, не способный постоять за себя. А ты росла и выросла. Птенец должен выпорхнуть из- под родительского крыла рано или поздно… Если ты встретишь человека, с которым сможешь свить собственное гнездышко, и если он будет настоящий, хороший человек — решай свою судьбу сама… Хорошо, если он будет индиец. Пусть даже европеец. Лишь бы не англичанин. Да в конце концов…
Сатиапал не докончил, махнул рукой и вышел. Майя смотрела ему вслед широко раскрытыми глазами, стараясь понять, что произошло.
Впервые в жизни отец завел с нею такой разговор. Неужели она стала такой старой, что отец потерял надежду видеть ее замужем и готов сбыть собственную дочь первому попавшемуся мужчине?!.. 'Пусть даже европеец…' Кого он имел в виду?.. Неужели Лаптева?
От этой мысли сладко оборвалось и упало в бездонную пропасть сердце.
— Нет, нет! — шептала она лихорадочно. — Отец сказал это потому, что я уже стара… Стара…
Майя подбежала к зеркалу, сбросила с плеч скромное черное сари и, почти обнаженная, придирчивым взглядом неумолимого ревизора оглядела свое изображение.
Грудь была высокой и упругой. Талия тонкая. Ноги казались выточенными из чудесного золотистого мрамора. Пышные волнистые волосы двумя тяжелыми потоками падали на округленные плечи, выгодно оттеняя нежную кожу лица и рук.
Другую такую женщину, другое такое тело. Майя назвала бы красивым. А так — что ж… Но неужели ее нужно кому-то навязывать, да еще платить, чтобы взяли?! Разве приданое, несколько тысяч рупий, которые достаются жениху, не плата за сомнительное счастье быть чьей-то 'законной женой'?.. Если так, пусть ее возьмет Лаптев. Без выкупа. У них, в Советском Союзе, от невесты приданого не требуют!
Наблюдающий за полунагой красавицей со стороны поразился бы удивительной перемене, происшедшей в ней за каких-нибудь несколько минут. Он оказался бы в роли Пигмалиона, который смотрел на превращение холодной, мертвой статуи в женщину, полную энергии и жизни.
Майя стояла, скрестив руки на груди. Ее тело невольно напряглось, приобрело грацию и красоту, присущие лишь влюбленным, чего нельзя вызвать по своей воле; черные бархатные глаза, обычно такие задумчивые, засияли тревожным и радостным блеском, губы невольно раскрылись, а грудь дышала глубоко и учащенно.
— Лаптев… Андрей…
Да, она согласна пойти к нему, даже не спрашивая себя, пришла ли настоящая любовь, или нет. Она поедет сейчас, бросит мать, которая едва поднялась на ноги после болезни. А может быть, так и нужно… Только хотелось, чтобы все случилось немного по-другому, как-то не так… Ну, приехал бы сюда Андрей, похитил ее темной ночью и увез на край света… Каждой женщине немножко хочется быть похищенной, хотя бы от самой себя. Это романтика, дань нежного и чуткого энергичному и сильному.
Майя бросилась к чемоданам, наспех собрала кое-какие вещи и побежала к матери.
Рани Мария плакала. Сатиапал уже предупредил ее об отъезде дочери.
Но каждая мать прежде всего печется о счастье своего ребенка. От рани Марии не укрылось возбуждение Майи, ее желание ехать. А дочери казалось, что она старательно спрятала свои чувства. Мать вспомнила себя в таком же состоянии и поняла все.
— Будь счастлива, доченька! Будь счастлива!
— До свидания, мамуся! Я приеду скоро-скоро!
Рани Мария покачала головой. Она знала: если дочь и вернется, то совсем иной. Кто знает, ждет ли ее счастье, но такова жизнь.
— Езжай, доченька!
