Дикарь не считал свое положение настолько катастрофическим, чтобы попытаться сыграть в рискованную игру «выстрелит – не выстрелит». Поэтому он сделал то, о чем его просили. Если бы он знал, что его ожидает, он, возможно, поступил бы иначе.
Ну хорошо. Ему преподали урок, и он был даже благодарен своим учительницам за науку. А теперь ему хотелось отдохнуть после дальней дороги где-нибудь в уютном месте. Все-таки он добирался до рая почти четверо суток! И хорошо бы найти самок попокладистее. Вероятно, когда боль ниже пояса утихнет, его снова потянет к ним…
Примерно в этом духе он и высказался, хоть и не так гладко. Женщины смотрели на него с непонятным выражением. Он еще был не силен в человеческой мимике, иначе понял бы, что его принимают за круглого идиота.
Когда он закончил, толстая впервые улыбнулась и стала похожа на жабу. Потом она похлопала его по щеке мягкой, влажной от пота ладонью – настоящей жабьей лапкой.
– Отдохнешь. Я тебе обещаю. И место уютное. Уютней не бывает.
После этого она извлекла из штанины свисток и дунула в него. Раздалась пронзительная трель. У дикаря уши заложило; худая даже не поморщилась.
На улицу высыпали братья по разуму. Дикарь и представить себе не мог, что рай так густо населен. Казалось, люди ползут из всех щелей, как лесные муравьи.
Тем временем толстая разоружила его и принялась лапать. Снизу доверху и совсем неласково. Дикарь не возражал бы, если бы этим занялась ее подруга, но подруга держала его на мушке. Ее рука оставалась поразительно твердой. Линия выстрела ни на миллиметр не отклонялась от его переносицы.
Толстая забрала ножи, спрятанные за голенищами сапог, и развязала плеть, которой дикарь был подпоясан. Этой плетью ему обмотали запястья после команды «Руки назад!». Кожаные штаны сидели плотно, не спадали, и его достоинство не пострадало. Хотя в паху все еще плескалась раскаленная яичница.
Обитатели рая столпились вокруг, разглядывая дикаря, как редкое животное. Но никто не подходил ближе пяти шагов, словно на этом расстоянии была очерчена окружность, которую запрещено пересекать. Удивительно безликая стая – разномастная, однако в чем-то поразительно однообразная.
Через каких-нибудь пять минут толпу любопытных начали разгонять крепкие розовощекие ребята в девственно белых одеждах, прибывшие в черной карете с алыми крестами на дверцах. Сделать это оказалось нетрудно. Как ни мало разбирался дикарь в городских делах, но и он понял, что объединяет всех этих людей. Страх. Страх тщательно скрывался; страх был спрятан так глубоко, что порой человек сам не подозревал о нем; страх маскировался под другие инстинкты – самосохранения, насилия, стадности – и все- таки проявлял себя на бессознательном уровне. Дикарь поймал себя на том, что сравнивает поведение жителей рая с робкими повадками травоядных животных. Сравнение было не в пользу двуногих. Травоядные по крайней мере не кривлялись.
«Девственники» и «сестры» особым образом перекрестили друг друга (это заменяло приветствие и, очевидно, было частью системы опознавания «свой – чужой»), после чего опеку над связанным дикарем принял на себя двухметровый детина, который вертел в руках отполированную до блеска дубинку. От детины пахло молоком, а по сверкавшему от избытка здоровья лицу ползали мухи. На его белой куртке имелся знак различия в виде нарукавной повязки с тремя крестами, расположенными треугольником.
Пока гроза мужских гениталий толковала с ним о задержанном, об отсутствии документов, незаконном ношении оружия и прочей хрени, второй «девственник», оказавшийся довольно смазливым малым, вполголоса пытался договориться с тощей «сестрой» о совместном ночном бдении.
Слух у дикаря был звериный. Теперь он по крайней мере узнал, как ЭТО здесь называется. Бдение. Он запомнил. Все, что попадало в почти пустую копилку его памяти, оставалось там навсегда. Ревности он не испытал. Скорее легкое сожаление. Ну что ж, сегодня не повезло. Может быть, повезет завтра?
Но даже легкое сожаление ему не дали досмаковать. Опекун ткнул озабоченного дикаря дубинкой в живот, и тот увидел землю с близкого расстояния второй раз за день. В таком сложенном компактном виде его взяли под руки и бросили в заднее отделение экипажа.
Пол был заплеванным и липким; узкие окошечки забраны решетками. Только здесь, вдохнув устойчивый кислый запах чужого ужаса, который ни с чем нельзя было спутать, дикарь осознал всю глубину потери. Он лишился своих пистолетов. Он лишился брата и сестры. Без них он представлял собой не что иное, как заблудшую дикую овцу. Мясо, предназначенное для хищников. Или живую приманку. Или домашнее животное…
Его душа была лишь одной частью триады. Он потерял две трети. И ощутил пустоту и никчемность, будто усекновение затрагивало физическое тело. Он стал жалок и бессилен, как самец, утративший детородный орган.
44. ПОГРЕБ
Слобода не случайно называлась Пыльной. Здесь селилось разное отребье.
В дождливый день улица Дизельная утопала в грязи. Сейчас между дощатыми тротуарами лежал толстый слой пыли, в котором копались безмозглые куры. Поэтично желтели чахлые цветочные кустики. В тени заборов валялись собаки. Мерин, запряженный в пролетку, был должным образом облаян.
За сто метров от хаты Кураева мажор-лейтенант Пряхин слез и расплатился с извозчиком. Он не хотел привлекать внимания аборигенов к своей персоне. Воспоминания о том, как он переусердствовал во время последнего полицейского расследования, были еще слишком свежими.
Пряхин двинулся вдоль забора прогулочным шагом. По пути ему пришлось пнуть ботинком наглого кобеля. Кобель отлетел в заросли конопли. Его истошный визг резанул слух, но не разбудил сонную окраину. «День воскресный – для Бога», – любил повторять обер-прокурор, когда еще был в состоянии выступать публично. Эта фраза вошла и в цитатник Великого Преобразователя. По правде говоря, Пряхин не возражал бы против отдыха и во все остальные дни недели…
Двор Кураевых был пуст. Мажор-лейтенант легко выяснил это, заглянув поверх низкого забора; затем, озираясь по сторонам, убедился в том, что его визит остался незамеченным соседями. Плевал он на соседей, но сегодня лишние разговоры были бы нежелательны.
Пряхин отворил калитку и брезгливо поморщился. Плодим нищету, подумал мажор-лейтенант с горечью и направился к покосившейся хате, стараясь не наступать на гроздья козьего дерьма. Кураевы упорно
