новой тоскливой недели, самый серый вагончик в коротком составчике будней, катившем по унылой равнине жизни. Тянул этот составчик ржавый паровозик старости. И взобраться на пригорок ему было уже не под силу…
Впрочем, на сей раз завораживающее однообразие было нарушено. Но уже в десять минут девятого обер-прокурор пожалел об этом и подумал, что лучше бы все оставалось по-прежнему. Очередной понедельник отличался от предыдущих не в лучшую сторону. В восемь утра обер-прокурору доложили, что один из членов Святейшего Синода, архиерей Василий, который курировал Христианский Молодежный Союз, найден мертвым в собственной спальне.
Стрела вошла в мозг через глаз и закрытое веко. Почтенного старца настигла мгновенная смерть во сне. Возможно, оборвав приятный сон. Проснулся архиерей уже не здесь – если вообще проснулся…
Обер-прокурор еще не успел прийти в себя от предыдущего сюрприза. Подаренные ему пистолеты Начальника он спрятал в несгораемый шкаф и с тех пор достал только однажды, воскресным вечером, чтобы… Он даже не сумел бы выразить словами, для чего. Пистолеты одновременно притягивали и вызывали непонятный страх. Может быть, он надеялся заново испытать забытые или отмершие чувства? Во всяком случае, держа оружие в руках, он ощущал пробуждение какой-то призрачной силы – почти то же самое, что фантомную боль в отсутствующих конечностях. И еще… ему хотелось убивать. Это желание было абсолютно иррациональным, однако нарастало с каждой секундой. Победить его помогло только отсутствие живого объекта в пределах видимости…
Обер-прокурор вынул обоймы и дважды пересчитал патроны. Погладил округлости пулевых наконечников. Щелкнул курком, проверяя спуск. Поблагодарил бога – за то, что был парализован ниже пояса. На сей раз Господь уберег его от искушения…
Старик спрятал пушки, позвал слуг и отошел ко сну, почти успокоившись.
Ночью ему приснился его бывший напарник. Вместе они приближались к городу, где гнездилось зло, – хозяин и раб, связанные невидимой цепью. Только теперь ведущий и ведомый, кукла и кукловод поменялись местами. Поп шел впереди, а напарник держался сзади – на большом и вполне безопасном расстоянии.
В сновидении тоже была ночь, и город казался опустевшим – если не считать глаз, разбросанных повсюду. Глазные яблоки гроздьями свисали с веток деревьев, они же были насажены на заостренные колья заборов, пялились из подворотен и окон, покоились в птичьих гнездах, будто пятнистые яйца, и поблескивали в дорожной грязи, похожие на крупные нетающие градины.
Только возле дома Начальника священник заметил человеческий силуэт. Заблуда-младший спокойно ждал, привалившись к стене, и к его лицу была пристегнута вечная улыбка превосходства.
Нервный импульс послал священника вперед. Когда его и Гришку разделяло не более двух метров, тот шагнул навстречу.
– Зачем ты взял чужие игрушки, придурок? – спросил он таким тоном, каким говорят с умственно отсталыми детьми.
Священника захлестнула ненависть. Он попытался направить пистолеты на своего заклятого врага. Сделать это в кошмаре оказалось нелегко – само пространство сопротивлялось, будто было заполнено прозрачной жевательной резинкой…
Пока священник сражался с тягучими соплями, Гришка поднял руки так, что священник увидел разбитые костяшки.
– Мамочка разрешила тебе гулять одному? – спросил Начальник с издевкой.
Священник наполовину вытащил пушки из трясины и взмок от напряжения. «Он знает про Большую Маму!» – промелькнула жуткая и нелепая мысль. «Я не один», – хотел произнести поп с таким же великолепным превосходством, но не успел.
– Спокойной ночи, болван! – сказал Начальник, демонстрируя отставленные средние пальцы.
И ткнул ими в глаза священнику.
После этого ему уже ничего не снилось. Неприятный осадок улетучился раньше, чем обер-прокурор полностью пробудился. Утром он обычно впадал в счастливое полудетское состояние. Его выдернули оттуда известием о смерти архиерея. Такого не случалось в городе Ине очень давно. Новость произвела сильнейший эффект – обер-прокурору показалось, что под ним сломалось инвалидное кресло и он барахтается в обломках. Беспомощность – худшее из всех свойств старости…
С кислым выражением лица обер-прокурор выслушал доклад полицмейстера. В голове при этом не было мыслей. Ни единой. Только эхо зловеще звучавших фраз. О том, что Христианский Союз обезглавлен. Об осиротевшей молодежи. Что-то о короткой арбалетной стреле со следами механической и термической обработки. Об отпечатках босых детских ног во дворе. О сторожевых собаках, которые теперь своим поведением больше смахивали на кроликов и даже жрали в огороде капустные листья. И об ищейках, которые до сих пор не могут взять след…
Вся эта чушь не складывалась в цельную картину. И не соответствовала представлениям обер- прокурора о политических убийствах. Кто-то изобрел новый стиль. Священник должен был бы помнить, что такое террор. Должен был, но не помнил.
На вопрос полицмейстера, желает ли Отец-основатель взглянуть на тело архиерея, обер-прокурор отрицательно замотал головой. К мертвым он относился с такой же неприязнью, какую испытывают, например, к свидетелям собственной трусости, низости или досадных грешков молодости. Говоря по совести, убитый не вызывал ни малейшего сочувствия. Просто в отлаженном механизме сломалась деталь, которую необходимо было заменить, пока поломка не привела к полному разрушению…
Глядя на сытое и выражавшее абсолютную преданность лицо полицмейстера, обер-прокурор неожиданно вспомнил о своем распоряжении. Такое с ним тоже случалось, правда, чем дальше, тем реже.
– Где он? – рявкнул старик, стараясь, чтобы его фальцет звучал не слишком истерично.
– Кто?
Обер-прокурору захотелось схватить полицмейстера за толстый нос и покрутить. Рыба гниет с головы. А эти ублюдки, кажется, думают, что в тепличных условиях процесс пойдет быстрее. Эх, жаль под рукой не было пистолета!
– Ты что, дурак? На Дачу захотел? Зажрался, скотина! Где этот чертов путешественник? Где он?! Не
