Плод воображения

Что ж, они как будто не сомневаются в ее словах. Наверное, по ее виду им совершенно ясно, что для такого способа убийства у нее просто не хватило бы физической силы.

Она излагает правдивую версию своего появления здесь, описывает немую женщину лет тридцати, ее одежду и машину. «Пенсионер» недоволен. Уголок его рта ползет вниз. Вся эта болтовня пока не приближает его к главной и единственной цели.

Лада смотрит на него и вдруг понимает: сейчас, в эту минуту, он взвешивает, что делать с ней дальше. И эти раздумья очень далеки от мыслей доброго христианина. А логика ей понятна: избавиться от нее — это было бы рациональное решение, раз уж она не оправдала ожиданий в качестве источника информации. У нее есть только один выход — сделать вид, что она знает, рассказать то, что от нее хотят услышать, и таким образом оттянуть приведение в исполнение приговора, который, как ей кажется, она прочитала во взгляде «пенсионера».

101. Барский встречает гостей

— Слышь, писатель, ну и что ты об этом думаешь?

Голос рассек саксофонное соло Колтрейна, как нож проходит сквозь масло. Попытка сложить разрозненные звуки и вопли, издаваемые инструментом, в какую-то сверхгармонию безнадежно провалилась, но у Барского осталось ощущение, что он был близок к этому. Слишком близок, чтобы не заподозрить: момент вмешательства выбран не случайно.

Он оторвал взгляд от катившихся по стеклу капель дождя и едва различимого за ними парка. Медленно обернулся, готовясь увидеть призрак. До сих пор ему казалось, что он один в кабинете. Именно казалось; с некоторых пор он уже ни в чем не был уверен. Его сновидения стали слишком многозначительными и яркими, чтобы от них попросту отмахнуться или чтобы ими пренебрегать; хуже того: они сделались почти неотличимыми от так называемой реальности. И это самое «почти» было очень трудно уловить и зафиксировать. Чаще всего ему это не удавалось. Таким образом, он находился в сложной и неприятной ситуации: каждый текущий момент времени мог оказаться невинной иллюзорной блажью или грозить непоправимыми последствиями. Барскому поневоле пришлось стать очень осторожным.

Вот и сейчас, оборачиваясь, он раздумывал, реален ли этот наглый, юный, немного гнусавый голос, который он слышал уже неоднократно. А если реален, то откуда взялся его обладатель. Во время предыдущих «встреч» Барский воспринимал его появление как должное — в конце концов, почему бы его маленькому ручному дьяволенку не обзавестись воплощением, ведь даже у чертиков из табакерки есть свое обличье. То, что он сейчас вообще задумался над этим, могло служить слабым аргументом в пользу реальности происходящего. И, честно говоря, его устроил бы такой расклад. Иметь союзника в этом сумасшедшем доме никому не помешало бы — даже главному врачу. Ради этого Барский готов был смириться с его плохими манерами.

Мальчишка развалился в кресле, перебросив правую ногу через подлокотник. Его черно-белые штиблеты почти сияли. Бритвы на виду не было. Сегодня он нашел себе новую игрушку — большое гусиное перо, которым то поглаживал себя по пухлым губам, то щекотал в ухе.

— Думаю о чем? — переспросил Барский, оттягивая время, будто опасался, что его могут высмеять. И, похоже, действительно опасался.

— Об этом, — мальчишка ткнул пером в экран ноутбука. Там разыгрывалась партия, от попыток понять которую в деталях Барский уже отказался. Он утешал себя тем, что сидящему за рулем мощного скоростного автомобиля вовсе не обязательно знать, как работает двигатель внутреннего сгорания. И разве он не мог сказать почти то же самое о многих своих романах? Разве с определенного момента персонажи не начинали действовать сами по себе, наделенные его психической энергией на отведенный срок? Разве он мог (или хотел) проследить за каждым — от рождения до смерти, словно заботливый пастух? Нет, не мог физически. Рано или поздно приходилось кое-что отдавать на волю случая, который заменял авторскую волю в придуманном, созданном, а затем слегка поднадоевшем и брошенном на произвол судьбы мирке. Черт побери, разве это ничего не напоминает?!

Барский снова почувствовал себя довольно уверенно.

— Я думаю, что ты зарываешься, — заявил он мальчишке.

Тот скривился — подросток, которому (проблеваться хочется) надоели нотации взрослых.

— Выключи эту бодягу, — не то попросил, не то потребовал юнец, на что Барский только ухмыльнулся.

— Вот дерьмо, — прокомментировал мальчишка и продолжал монотонным голосом, словно его единственной целью было «достать» Барского: — Этот твой джаз — самое гнусное лицемерие. Не музыка, а сплошное интеллигентское говно с ароматизатором. Наверное, специально, чтобы любой вшивый снобишка мог сбоку пристроиться и похавать… Ну что он извивается, как червяк на крючке, будто профессоришка, которого проститутка приперла к стенке в темном переулке, — и трахнуть хочется, и бабок жалко, и триппер боится подхватить. Слышишь, как прячется, сука? Как изворачивается, а? Такого на слове не поймаешь; ты ему одно — он тебе десять, да еще такую рожу сделает, будто это он с твоей мамашей когда-то переспал…

Барский покосился на своего гостя (хотя кто тут хозяин, а кто гость, понять становилось трудно). Тот ухмылялся. Щенок никогда не бывал до конца серьезен, и то, что он произносил, могло быть его настоящим мнением или шуткой. Но могло и не быть. Та самая многозначность, которую Барский столь высоко ценил в романах, в жизни, оказывается, дико раздражала.

— А ты знаешь, что они называют тебя Карабас Барабас? — Юнец резко сменил тему.

— Кто?

— Те, которые снаружи. Те, которым что-то нужно от твоего сундука с куклами. Догадываешься, что им нужно?

— Власть?

— Не просто власть. Новый механизм власти. Теперь, когда каждый мудак рассуждает о промывании мозгов, они только тихо посмеиваются: ведь большинству и промывать-то нечего, там всё давно стерильно. Они уже смекнули, что имеют дело с отработанным материалом и пора менять правила игры.

— Какое отношение это имеет к проекту?

— Ну, дядя, мне тебя жалко. Ты как та целка, которая отправилась на конкурс красоты, а когда оказалось, что надо кое-кому сделать минет, спрашивает: какое отношение это имеет к конкурсу? Старый грязный мир, дружище. Старый грязный мир.

— Ладно, заткнись.

Барский уставился на экран и только сейчас обнаружил, сколь многое изменилось с того часа, как он в последний раз интересовался происходящим. Или правильнее сказать: был допущен к происходящему? Какая теперь разница…

— Что, не нравится правду слушать? — Мальчишка продолжал изводить его в своем тягучем медленном стиле. — Все вы такие, сраная соль земли, привыкли сами себя ублажать, вам даже бабы не очень нужны — ну разве что потешить тщеславие, простату помассировать. Так это и я тебе могу обеспечить. Фаллоимитатором. Ты только попроси… Ага, один ваш, кажется, уже доигрался! Смотри-ка, кто это его приговорил? Ай-ай-ай, зачем же ты, дядя, от журналюги-то избавился, да еще с особой жестокостью? Испугался, да? Подумал, наверное, на хрен тебе конкурент, который родную маму в асфальт закатает? А где же, мать твою, свобода печати? Где же, долбаный ты демократ, равный доступ к информации?..

Барский по-прежнему смотрел на экран и думал: «Что он мелет? При чем здесь я?» Карта Розовского и впрямь переместилась в «Безальтернативные результаты», зато появилась пара новых действующих лиц, которых не было в первоначальном списке.

— Эй, дядя-я-я? — Голос мальчишки зазвучал вкрадчиво. — Ты не ответил на мой вопрос.

— Какой вопрос?