Плод воображения

оборот. Если с тишиной он мог побороться, то от темноты и времени спасения не было. Тьма проникала в него отовсюду, он дышал ею, она назойливо вползала в уши, в поры тела, в карманы, под рубашку, в трусы — ему казалось, она постепенно до боли сжимает его яйца. Время сделалось чем-то вроде липкой грязи на кончиках пальцев — невозможно стряхнуть, и растягивающиеся нити тянутся к чему-то большему, бесформенному, терпеливому и неодолимому, как ветер. У него была целая куча времени — он не знал, куда его девать, на что потратить, кому скормить, в какую задницу засунуть, — и при этом он с ужасом понимал, что каждая секунда приближает его к мучительной смерти от удушья… и тогда оно, это клятое время, начинало бежать стремительно, укорачивая остаток его жизни. Можно было, конечно, задуматься о многих впустую растраченных часах, днях и годах, но это означало заниматься самоистязанием, а Параход не был склонен к мазохизму. Если ты не знаешь, куда себя девать, то никакое занятие, полезное и мудрое, не в состоянии заменить твою праздность, заполнить твою пустоту…

То ли паника была следствием хаоса в его мозгу, то ли хаос — следствием паники, во всяком случае, в какой-то момент его чуть не разорвало от простого вопроса: а с чего он взял, что он заперт? Может быть, он поверил на слово этой маленькой испуганной с-с-су… женщине? Даже не на слово; он поверил «звонку» из ниоткуда. Что, если на самом деле он разговаривал с самим собой? С гребаным «человеком играющим», который долго и успешно прикидывался частью его души… А может быть, он уже проверил поступившую информацию? Да, кажется, проверил. Или нет. Так проверил — или нет?

Вот что по-настоящему плохо: он ни в чем не был уверен. Реальность ускользала из-под ног, из рук, а также из памяти, вытесняемая темнотой и давлением сгустившегося времени. Он идиот. Он попался на самую старую удочку из тех, на которые ловятся бедняги, слышащие потусторонние голоса и видящие призраков. Его идиотизм заключался и в том, что он до сих пор сомневается, сидит и жует сопли вместо того, чтобы действовать.

«Проверь еще раз, — прошептал голос, похожий на один из голосов того мальчишки. — Что может быть проще?»

Параход встал и двинулся в темноту — туда, где по его представлениям находился запорный механизм поворотной панели. Спустя несколько очень долгих секунд он наткнулся на стальное колесо, которое еще раньше, при свете догоравшей свечки, напомнило ему штуковину, при помощи которой задраиваются шлюзы в каком-нибудь противоатомном убежище или на подводной лодке. На колесе тоже была свернувшаяся кровь, и с периферии сознания снова донеслись сигналы тревоги. Но что могло быть хуже ожидавшей его перспективы?

Он покрепче схватился за стальной обруч и попытался провернуть его. Сначала в одну сторону, потом в другую. Налег всем телом, напрягся до хруста и старческой боли в суставах. Без малейшего результата. Механизм был заблокирован. Параход слишком плохо разбирался в технике, чтобы понимать, каким образом это можно было сделать снаружи, но… наверное, не сложнее, чем забить дерьмом потайной вентиляционный канал.

Итак, «звонок» — не иллюзия и не самообман. А если даже иллюзия, то ничуть не менее беспощадная и правдивая, чем его видения и ночные голоса из ниоткуда. Пляши, сопляк, пляши — твоя взяла.

Обессилев, Параход прислонился к холодной стене, и тьма снова навалилась на него жаркой зловонной звериной тушей. Чтобы противостоять этому, он начал шарить рукой по карманам. Могло же в них заваляться что-нибудь стоящее…

Сначала джинсы. В задних карманах он нащупал кошелек, пуговицу (он уже не помнил, от чего), таблетки в бумажной упаковке (он тоже не помнил, от чего), несколько монет, плоский ключ (для разнообразия он помнил, от чего — от замка кладбищенской ограды) и катыши, которые образуются, если джинсы долго не стирать или если не выворачивать карманы.

Он перешел к исследованию куртки. Тут обнаружилась скрученная в небольшой рулон туалетная бумага (какая предусмотрительность!), коронка, слетевшая с пятого верхнего зуба пару месяцев назад, губная гармошка, связка ключей от квартиры и почтового ящика, огрызок карандаша (ах ты ж долбаный Хемингуэй!), дисконтная карта торговой сети «Аппетитофф», какой-то легкий камень (хоть убей, он не мог припомнить, откуда взялся камень) и несколько отдельных бумажек — судя по размерам и шероховатости, старые добрые денежные купюры.

А вот свисток пропал. Параход хранил его на память о своей последней собаке, золотистом ретривере Эрике, и повсюду таскал с собой. Эрика застрелили три года назад муниципальные борцы за чистоту города, у которых не хватило мозгов даже на то, чтобы отличить породистую собаку от бродячей дворняги. Парахода подвела глупость — не нужно было выпускать собаку гулять самостоятельно, — а Эрика подвела доверчивость. Дурачок, наверное, радостно вилял хвостом, пока в него целились из винтовки. Параход этого не видел. Ему рассказали — потом, когда уже было поздно.

Потеря свистка едва не заставила его разрыдаться. Теперь он как будто лишился связи с мертвой собакой… и последней надежды. Возможно, именно поэтому ему удалось быстро взять себя в руки. Его-то пока не застрелили, а вилять хвостом он не станет точно.

На всякий случай он повторно обшарил карманы и прощупал прокладку. Ровно ничего такого, что помогло бы отсюда выбраться. Хреново ты подготовился, сказал себе Параход и принялся наигрывать на гармошке старый блюз «Spoonful», безбожно фальшивя и строя гримасы, которых никто не видел и которые могла оценить только тьма, облепившая его лицо восковой маской.

Так он убил еще несколько минут — чтобы сказать точнее, требовалось бы считать удары сердца, а до этого он еще не дошел. Зато теперь ему казалось, что он получил гораздо более предметное представление о преисподней. Эта маленькая подземная крысоловка явно имела к ней прямое отношение. Комната ожидания — вот что это было. Здесь двуногая мыслящая крыса очень быстро приходила к мысли, что самое худшее — это ждать самого худшего.

Параход поймал себя на том, что уже не дует в гармошку, а подвывает в темноте. Почему никто не является, когда это нужно ему? Где теперь все те, кто раздирал на части его сны, калечил его покой, нарушал его уединение? Они не считались ни с чем, когда это было нужно им, когда сами они вопили о помощи по дальней связи! Даже Мета покинула его… Где ты, дорогая? Почему бы тебе не прийти сейчас и не позвать меня снова на ту вашу чудесную поляну, где никогда не кончается лето, где играет живой «Dead», где валяются под вечным солнцем все уснувшие на траве, где никто и не помышляет о том, как погано подыхать одному в каменном мешке?..

И снова какая-то из его душ тихо зашептала: «А может, всё дело в том, что они уже всё искупили, а тебе это еще только предстоит? Сначала помучайся как следует — и заслужишь вечнозеленую поляну, молодость, тишину или музыку (по желанию), Мету или Сероглазую (в зависимости от того, как соединятся разлетевшиеся атомы, когда труба пропоет: „В свои разрушенные тела вернитесь!..“)»

Сероглазая вроде бы поверила ему. Скоро он узнает, какой бывает расплата за ложь — хотя бы за ту маленькую ложь во благо, которую он произнес, забыв, что измерить «благо» вообще не в его силах и вне его разумения. Кажется, он обещал Сероглазой, что она его спасет? Или он обещал это себе? Так кто из них двоих наивнее?

Ну-ну, вот теперь и посмотрим.

115. Лада получает подарки

Когда до церкви оставалось несколько десятков шагов, перед ней появилась массивная фигура в черном, бесшумно отделившаяся от тени. Лада не остановилась — какая теперь разница? Может, оно и к лучшему. Пусть снова отправит ее туда, где нет этой адской боли и не надо никого искать в кромешной тьме. Но она уже привыкла и к тому, что ее желания не выполняются, а значит, жизнь точно не была сказкой — ни волшебной, ни доброй.

У человека в черном пальто не было в руке пистолета, хотя это ничего не значило — он мог убить ее пальцами, не говоря уже о зубах. Кстати, она различала его зубы — грязно-коричневые даже в сумерках, словно осколки костей, торчащие из окровавленной раны, — и что же она видела, если не улыбку убийцы,