повинной твари и потешили таким образом уязвлённое самолюбие.
Габриэль продолжал лениво:
– С одной стороны, мне оказали услугу, избавив от этой клячи. С другой стороны, мне нанесли оскорбление действием. А кроме того, животина честно таскала свою нелёгкую ношу и была верным товарищем. Примерно как ты, Санчо. Пожалуй, она не заслужила такой смерти. Пойдём! – Он вдруг резко вскочил со стула и забросил раку за плечи. При этом кости издали глухой перестук.
(Его намерения порой менялись с калейдоскопической быстротой. Иногда мне это нравилось, но чаще раздражало. Очень редко случалось, что он управлял временем, растягивая его или сжимая в соответствии с собственными потребностями. И лишь однажды я заподозрил, что он умеет перемещаться в какой-то другой мир, где события протекают в иной последовательности. Если мы все плывём по реке, имеющей два русла – видимое и подземное, то Габриэль умудрялся оказываться там, где оба русла сливаются. Таким образом, он управлял, предвидел и знал. А мне оставалось верить ему на слово и надеяться на то, что ложь, стекающая с его губ, не слишком отличается от правды.)
Он рванулся к выходу, шагая так широко, что я с трудом поспевал за ним. Меня шатало; зал качался, искрился, и все казалось облитым расплавленным золотом. Это была эйфория, которая, как я знал, продлится не более пяти минут. Затем начнёт тяжелеть и болеть голова. В конце концов меня охватит тупое сонное безразличие. Это был привычный способ забыться, просто раньше я использовал более дешёвые «лекарства»…
Едва мы оказались на улице, как увидели мальчишку-слугу с залитым кровью плечом. Его правая рука висела как плеть. Он смертельно боялся наказания, но не посмел сбежать. Он был белее мела и сначала не мог говорить. Габриэль положил ладонь ему на голову. Я приготовился к худшему, но это всего лишь развязало мальчишке язык.
По его словам, мимо ресторана промчался экипаж, запряжённый парой вороных. Самый обычный экипаж, каких сотни на улицах Боунсвилля. Паренёк обратил на него внимание только потому, что лошади неслись слишком быстро. Кучер был закутан в плащ; на голове – широкополая шляпа, надвинутая до самых бровей (мальчишка поднял дрожащий грязный палец и робко пролепетал: «Точно такая шляпа, хозяин…»). Окна кареты были затянуты чёрными шторками. Зато малец заметил, как между шторками блеснули стволы.
Потом раздался двойной выстрел из дробовика. Почти весь заряд попал лошади в шею. Мальчишка как раз чистил её щёткой, и одна или две дробинки засели у него в плече. Под конец своего рассказа он расплакался.
Я посмотрел туда, где толпа зевак обступила издыхающую кобылу. Из ран толчками выплёскивалась кровь. Кто-то предложил прикончить её, чтоб не мучилась.
Между тем Габриэль пристально разглядывал мальчишку своими мерцающими глазами. Его пальцы с тёмными ногтями коснулись детской щеки, на которой слезы оставляли грязные следы. Я был до такой степени пьян, что решил: если он причинит зло этому невинному ребёнку, я попытаюсь добраться до его глотки – и будь что будет. Но хозяин улыбался.
– У меня сегодня удачный день, сопляк. – Оказывается, его голос мог звучать ласково и успокаивающе (но не хотел бы я засыпать под колыбельные песни Габриэля! Навеваемые ими сны уводили прямиком в страну безумия). – Ты до конца выполнил свой долг, и не твоя вина, что кобылу подстрелили. Это тебя утешит. – Он сунул несколько монет в ладонь, испачканную кровью. – Держи их! Крепко держи! – внезапно закричал он.
Мальчишка вздрогнул и инстинктивно зажал монеты в кулаке, хотя за минуту до этого рука его не слушалась. Его лицо перекосилось и сморщилось, будто усохшая слива. Судя по всему, он испытывал пронзительную боль, но не мог закричать. А потом и боль внезапно прошла.
Уродливая страдальческая гримаса сменилась выражением неподдельного изумления. Габриэль накрыл своей ладонью раненое плечо. На кольцах появился малиновый отлив, как будто металл раскалился. Потом я увидел, что между пальцами просачивается дымок. Запахло горелым мясом…
Мне стало не по себе, но мальчишка испытывал явное облегчение. Он смотрел на Габриэля, как на бога.
Ох этот взгляд благодарной овцы! Одновременно жалкий, туповатый и восторженный, неизменно направленный снизу вверх. Как часто наивные люди обращали подобный взгляд на моего хозяина!..
Когда Габриэль отнял руку, на месте раны остался ожоговый шрам, а на его ладони лежал маленький серый шарик. Он бросил шарик в пыль и пошёл взглянуть на свою кобылу.
Мальчишка оторопело посмотрел ему вслед, затем нагнулся и поднял кусочек свинца. Я догадывался, что эту реликвию он будет хранить и носить с собой всю жизнь.
Габриэль приблизился к толпе, и люди расступились перед ним, точно он гнал перед собой волну отравленного воздуха. Чудесного исцеления никто не заметил, зато все старались держаться подальше от чужака, рака которого была наполнена почти доверху. Страх прикосновения, не имеющий ничего общего с брезгливостью, был знаком и мне. Он исчезал только тогда, когда хозяин сам намеревался вступить в физический контакт… Я следовал за ним по образовавшемуся коридору и чувствовал себя все хуже и хуже.
Габриэль остановился и посмотрел на несчастную скотину. Затем нагнулся и приложил большой палец к белому пятну на её морде, расположенному как раз между слезящихся глаз. На носки его сапог брызнули капли густеющей крови. Мне показалось, что лошадь смотрит на него так же, как совсем недавно смотрел мальчишка-слуга. Одним касанием он прекратил её мучения. Кобыла содрогнулась в последний раз и тихо испустила дух.
В толпе возник глухой ропот. Габриэль поднял голову и обвёл передние ряды потемневшим взглядом. Изумруды, сверкавшие в его глазах, превратились в рубины. Это заставило людей попятиться. И он сказал мне:
– Они запомнят меня надолго! – (Ну, в этом я и так не сомневался.) – Я прокляну этот вонючий городишко.
(О том, что он имел в виду, я начал догадываться только спустя двое суток.
Была душная ночь, меня мучила бессонница, и я вышел на балкон, чтобы выкурить папироску. Часы на башне пробили одиннадцать раз. Я вдыхал горький дым и вглядывался в темноту. Услыхав стук копыт, я не придал этому никакого значения. Извозчики и всадники попадались довольно часто даже в самую глухую пору ночи. Боунсвилль был весёлым городом, если вы понимаете, что я имею в виду. А в одиннадцать ещё
