защекотали губы, пробежали ознобом по спине. Борис Александрович вытянул из шкафа старую вязаную шаль жены, закутался, уткнулся носом в серую вытертую шерсть. Эта шаль дольше других вещей хранила запах Нади, но теперь он совсем выветрился.
Читать осталось немного, всего пару страниц.
Зоя Федоровна Зацепа не придерживалась строгой диеты, покушать любила, а чтобы оставаться в форме, три раза в год ездила в Австрийские Альпы, проводила неделю в дорогом санатории, удаляла шлаки по специальной системе. Каждый день медленная, на три часа, клизма, протёртые овощи и сырые соки на завтрак, обед и ужин, гимнастика, массаж и так далее.
В ресторане она долго, мучительно подробно обсуждала с официантом каждое блюдо. Николай Николаевич ёрзал, вздыхал, отворачивался, делая вид, что смотрит в окно. Разумеется, это был тот самый официант, который совсем недавно обслуживал синьора Кастрони и маленькую синьорину. Зацепа узнал его, и он, вероятно, тоже узнал Зацепу. Не мудрено, они с Женей были запоминающейся парой. Говорили между собой по-английски, хотя представлялись итальянцами. Женя переходила на русский и забавлялась, изображая чудовищный акцент, который Зацепе казался подозрительно карикатурным. Каждый раз он вздрагивал, косился на официантов и продавцов.
Сейчас, сидя за столиком с Зоей Федоровной (за тем же столиком, потому что другие были заняты), он старался не встречаться глазами с вежливым холуём. Ему мерещилась наглая усмешка, его бросало в жар, он даже сходил в туалет, умылся холодной водой, надеясь, что больше не покраснеет.
Принесли закуски. Зоя отправила в рот кусок паштета из утиной печёнки, закрыла глаза, сказала:
— М-м, Коля, ты знаешь, это не хуже, чем в Париже у «Максима». Попробуй.
Вилка с куском паштета потянулась к его губам. Пришлось открыть рот. Наверное, это правда было вкусно, очень изысканно, однако Зацепа не мог есть. Кусок застревал в горле. Всё мерещилось, что официант смотрит как-то многозначительно. Кстати, когда он вышел из туалета, этот холуй стоял возле Зои, низко склонившись, и шептал ей что-то на ухо. Заметив, что Зацепа возвращается к столу, тут же замолчал, разогнулся, ускользнул. А у Зои после этого глаза стали другие.
Зацепа залпом выпил стакан воды, закурил.
«Всё кончилось, — повторял он про себя, — это только мои фантазии, нервы, пустой страх. Я теперь другой человек, со мной все в порядке, и бояться мне совершенно нечего».
На самом деле не так уж сильно он боялся. Он тосковал. Ослабевший, но ещё живой Кастрони выл в нём, как старый пёс, которого посадили на цепь и оставили в пустом дачном посёлке на всю зиму.
…Когда они вышли с Женей из ресторана и сели в машину, он попытался опять заговорить с ней о ночном клубе, о том, что ей не стоит ходить в такие заведения, это опасно, вредно. У неё вся жизнь впереди, сейчас надо учиться, строить своё будущее.
— Что ты болтаешь? Какое будущее? — вдруг крикнула синьорина по-русски. — Что ты знаешь обо мне, старый идиот?
Зацепа вздрогнул, машина резко вильнула вправо, потом влево.
— Осторожней! — взвизгнула Женя. — Только не хватало сейчас врезаться куда-нибудь! Господи, как же мне все это надоело!
У Зацепы трещало в ушах. Он не только чувствовал, но уже видел, как рушатся декорации. Женя впервые заговорила с ним по-русски. Что это было? Провокация? Она догадалась, что он не тот, за кого себя выдаёт? Или просто устала от чужого языка?
— Я не понимаю, детка, пожалуйста, переведи, — жалобно попросил Кастрони.
— У меня нет никакой жизни, — она перешла на английский, — только грязь, чёртова мерзость.
— О чём ты? — хрипло спросил Зацепа, подозревая, что она о нём, об их любви, которая крепко воняет проституцией.
— Скажи, ты когда-нибудь видел детское порно в Интернете?
— Нет. Я знаю, что там его много, но сам не видел.
— Правда? Но ведь ты любишь не взрослых женщин, а девочек, и тебя должно это интересовать.
— Я люблю одну девочку. Синьорину Женю. Я не маньяк, не извращенец, просто так случилось. До встречи с тобой ничего подобного не было. Ты же знаешь, у меня в Риме жена, двое детей, внучка.
— У них у многих есть жены, дети, внуки.
— У кого — у них?
— Неважно.
— Почему ты вдруг заговорила о детском порно?
— Не знаю. — Она заёрзала на сиденье, отвернулась, уставилась в окно.
Осторожный Зацепа больше не стал задавать вопросов. Поглядывал на неё, видел, как вздрагивают её плечи, слышал тихие жалобные всхлипы. Он привык, что она часто плачет. Её смех мог мгновенно превратиться в слезы, и наоборот. Он списывал это на переходный возраст. Остаток пути они молчали. Когда доехали до дома в Черёмушках, вошли в квартиру, Женя побежала в спальню, упала на кровать, лицом в подушку. Кастрони подошёл, стал снимать с неё сапоги. Она вдруг резко развернулась, чуть не заехав ногой по его физиономии.
— Ник, сколько лет твоей внучке?
— Одиннадцать. Почему ты спрашиваешь?
Она усмехнулась, оскалилась, как собачонка, и сказала по-русски:
— Мне было столько же, когда это началось.
— Я не понимаю. Женя, пожалуйста, говори по-английски. — Кастрони растерянно заморгал.
— Ох, Ник, может, не стоит? Лучше тебе не понимать, о чём я говорю. Мне плохо, Ник. Ты даже не представляешь, как мне плохо сейчас. Я люблю его, он гений, лучше него нет никого на свете. Мы, наверное, поженимся. Но если он узнает… Господи, как бы я хотела вычеркнуть все это из моей жизни, забыть, начать с нуля, стать обычной девочкой.
«Кто он? Неужели этот певец, людоед-некрофил, которому она вешалась на шею? — простонал про себя Зацепа. — О чём узнает? Обо мне? Но она вряд ли привела бы меня в клуб и стала знакомить с ним, если бы боялась именно этого».
— Женя, — сказал Кастрони, — мне, конечно, нравится, когда ты говоришь по-русски. Звучит красиво, но я ни слова не понимаю. Что с тобой происходит? Ты, может быть, хочешь рассказать мне что-то, но не решаешься? Почему ты вдруг заговорила о детском порно?
— Ник, ты правда любишь меня? — Это было сказано по-английски, громким драматическим шёпотом.
— Да, Женя, конечно, я тебя очень люблю. Я много раз говорил тебе.
— Говорил? Слова ничего не значат. Ты мог бы убить за меня? Ты мог бы убить человека, который растоптал, утопил в грязи моё детство, заставил раздеваться перед камерой и выделывать такое, что тебе в страшном сне не приснится? Но если бы только это! Нет, ему было мало. Он стал торговать мной.
Зацепе показалось, что она репетирует роль для мелодрамы. Кастрони тихо поскуливал от волнения и жалости.
«Замечательно! — думал Зацепа. — Вот появился ещё один персонаж. Нас было только двое, она и я. Теперь уже четверо. Третий, как я понимаю, этот певец Вазелин. Надо бы уточнить, но нельзя. Она ведь сказала о нём по-русски. Интересно, кто четвёртый? Кого мне надо убить?»
— Женя! Прекрати! Что ты говоришь? Что ты выдумываешь, девочка? Зачем? — зашептал Кастрони, искренне подыгрывая синьорине, заламывая руки и слегка подвывая на гласных.
Зацепа между тем сохранял ледяное, отрешённое спокойствие.
— Зачем? — взвизгнула Женя. — Затем, что я больше не могу так жить. Я хочу покончить с этим. Но у него есть много записей. Если я уйду, он сделает так, что все это увидят мои родители, учителя, одноклассники. Он может, я знаю. Уже было, когда он снимал со мной или с другими девочками и мальчиками разных богатых известных людей, а потом шантажировал их. И они платили. Теперь он шантажирует меня. Требует огромную сумму. Он уже поместил в Интернете картинки, клипы, на которых видно не только тело, но и лицо, очень чётко, крупным планом.
Зацепа сидел на краю кровати, не в силах шевельнуться. Кастрони бешено колотил кулаками изнутри по стенкам его сердца. В голове вдруг пронеслась строчка из чьих-то стихов:
