Вскоре, когда все стали расходиться, я поспешила домой и, разделив ужин со своей маленькой Настасьей, бросилась в постель. Но волнение духа и крови после чрезмерной деятельности не давали мне спокойно уснуть, и я провела всю ночь в лихорадочных грезах больного воображения и раздраженных нервов.
Я забыла упомянуть об одном небольшом разговоре с императрицей во время нашего возвращения из Петергофа, когда государыня, граф Разумовский, князь Волконский и я сошли с лошадей, сели в карету и спокойно ехали в Петербург. Екатерина, необыкновенно ласковым тоном обратившись ко мне, сказала: «Чем я могу отблагодарить вас за ваши услуги?». — «Чтобы сделать меня счастливейшей из смертных, — отвечала я, — немного нужно: будьте матерью России и позвольте мне остаться вашим другом». — «Все это, конечно, — продолжала она, — составляет мою непременную обязанность, но мне хотелось бы облегчить себя от чувства признательности, которому я обязана вам», — «Я думаю, что обязанности дружбы не могут тяготить нас». — «Хорошо, хорошо, — сказала Екатерина, обнимая меня, — вы можете требовать от меня что угодно, но я никогда не успокоюсь, пока вы не скажете мне, и я желала бы знать именно теперь, что я могу сделать для вашего удовольствия». — «В таком случае, государыня, вы можете воскресить моего дядю, хотя он жив и здоров». — «Что это значит?» — спросила она. Я растерялась в самом начале своей просьбы и потому предложила потребовать объяснения от князя Волконского. «Я думаю, — сказал он, — что княгиня Дашкова разумеет генерала Леонтьева, отлично служившего против Пруссии; он потерял седьмую часть своих поместий и четвертую из его прочей собственности по интригам его жены, которая по законам не имеет права на это имение вплоть до его смерти». Императрице было известно желание Петра разорять тех из офицеров, которые усердно служили против прусского короля; она поняла несправедливость и обещала исправить ее. «Воскресение его, — сказала она, — будет предметом моего первого указа, который я подпишу». — «И я совершенно буду вознаграждена вами: генерал Леонтьев — единственный брат и задушевный друг княгини Дашковой, моей свекрови». Я тем более была довольна, что могла в это время оказать услугу семейству моего мужа и отклонить от себя всякую личную награду, противную моим внутренним убеждениям.
На следующий день Панин получил графское достоинство с пенсионом в пять тысяч рублей; князь Волконский и граф Разумовский — тот же пенсион, а прочие заговорщики первого класса — по шести сот крестьян на каждого и по две тысячи рублей — или вместо крестьян — двадцать четыре тысячи рублей. Я удивилась, встретив свое имя в этом списке, но решила отказаться от всякого подарка. За это бескорыстие меня упрекали все участники революции. Мои друзья, впрочем, скоро заговорили другим тоном. Наконец, чтобы остановить всякие сплетни и не оскорбить государыню, я расписалась в бесчестии. Составив счет всем долгам моего мужа, я нашла, что сумма их равняется почти двадцати четырем тысячам рублям, и потому перенесла на его кредиторов права получить эти деньги из дворцовой казны.
На четвертый день после революции Бецкий просил свидания с императрицей и получил его. Я была одна с Екатериной, когда он вошел, и, к общему нашему изумлению, встав на колени, умолял ее признаться, чьему влиянию она обязана своим восшествием на престол. «Всевышнему и избранию моих подданных», — отвечала государыня. — «После этого, — сказал он с видимым отчаянием, — я считаю несправедливым носить это отличие». Он хотел снять Александровскую ленту с плеча, но императрица удержала его и спросила, чего он хочет. «Я несчастнейший из людей, — продолжал Бецкий, — когда вы не признаете во мне единственное лицо, которое приготовило вам корону. Не я ли возбуждал гвардию? Не я ли сыпал деньгами в народ?»
Мы думали, что он сошел с ума, и начали было беспокоиться, но вдруг императрица, с обыкновенной своей ловкостью обратив протест в комическую сцену и превознося самохвальство генерала до высочайшей степени, сказала: «Я вполне признаю ваши безмерные одолжения и так обязана вам венцом, то кому же лучше, как не вам, я могу поручить приготовить его для моей коронации? Поэтому я полагаюсь в этом деле на вашу распорядительность и под ваше начальство отдаю всех бриллиантщиков моей империи».
Бецкий в восторге вскочил и после тысячи благодарностей поторопился убраться из комнаты, побежав, вероятно, рассказывать о награде, соответствующей его достоинству. Мы от всей души хохотали над этой выходкой, которая в то же время показывает гениальную находчивость и ловкость Екатерины и крайнюю глупость Бецкого.
Глава VII
В это время петербургский двор представлял особый интерес. Революция вывела на сцену новые характеры, многие изгнанники, сосланные в Сибирь в царствование Анны3, в регентство Бирона и при Елизавете, были прощены Петром III и каждодневно возвращались. Некоторые из них, занимая государственные должности в прежние царствования и зная их закулисные тайны, напоминавшие своими несчастьями былые времена и наконец обратившие на себя общее любопытство и внимание после глухой неизвестности и политического небытия, выступили на сцену в ярком свете и знаменитости.
В числе их явился и канцлер Бестужев. Я была представлена ему в самых лестных выражениях, уязвивших Орловых. «Это молодая княгиня Дашкова, — сказала Екатерина. — Могли ли вы вообразить, что я буду обязана престолом дочери графа Романа Воронцова?»
За четыре года я видела Бестужева один раз и то мельком. Меня поразило его умное, или, лучше, скрытно-лукавое лицо. На свой вопрос я в первый раз услышала имя этого знаменитого характера. Я останавливаюсь на этом обстоятельстве потому, что в некоторых рассказах о революции меня обвиняли в заговоре с ним против Петра III, хотя мне было не более четырнадцати лет во время его изгнания. После этого понятно, до какой степени многие французские писатели доводят неуважение к истине, фактам, как будто они решили лишить историю всякого авторитета и наставления, обратив ее в безумную клевету и жалкую ложь.
Между этими привидениями общего воскресения были еще двое не менее замечательных людей — фельдмаршал Миних и Лесток. Я помнила их с детства, видев в доме моего дяди, который чрезвычайно был привержен им. Первый, восьмидесятилетний старик, отличался рыцарской вежливостью, еще больше заметной в сравнении с грубыми манерами некоторых из наших революционеров. Он сохранил всю характерную твердость ума, всю свежесть своих способностей. Его разговор необычайно интересовал меня, и я с особой гордостью пользовалась его снисходительностью и добротой в этом отношении. Я смотрела на этих двух стариков как на живые летописи минувших времен. Сравнивая настоящее с прошедшим, мой ум обогащался новыми познаниями, хотя неопытность и доселе обманывала меня юношеской мечтой — видеть в каждом человеческом сердце священный храм добродетели.
Но среди любопытных событий эпохи вдруг душа моя с ужасом встрепенулась от страшной действительности: я говорю о трагической смерти Петра III. Известие об этой катастрофе так оскорбило меня, такую мрачную тень бросило на славную реформу, что я, хотя и далека была от мысли считать Екатерину участницей в преступлении Алексея Орлова, не могла войти во дворец до следующего дня. Я нашла императрицу расстроенной, явно огорченной под влиянием новых впечатлений. «Я невыразимо страдаю от этой смерти, — сказала она. — Вот удар, который роняет меня в грязь». — «Да, мадам, — отвечала я, — смерть слишком скоропостижна для вашей и моей славы».
Между тем, вечером, разговаривая в передней с некоторыми лицами, я имела неосторожность сказать, что Алексей Орлов, конечно, согласится: с этой поры нам невозможно даже дышать одним воздухом и едва ли у него достанет дерзости подойти ко мне как к знакомой. Теперь Орловы сделались моими врагами. И надо отдать справедливость Алексею Орлову: несмотря на свою обычную наглость, в продолжение двенадцати лет он не сказал мне ни одного слова.
Как ни был очевиден повод к подозрению императрицы, устроившей или только допустившей убийство своего мужа, мы имеем ясное опровержение этого подозрения — его опровергает собственноручное письмо Алексея Орлова, писанное им сразу же после злодеяния. Его слог и бессвязность, несмотря на пьяное состояние автора, обнаруживают страх и укоры совести; он умоляет о прощении в раболепных выражениях.
Это письмо Екатерина II тщательно берегла вместе с другими важными документами в особой шкатулке. После ее смерти Павел приказал графу Безбородко разобрать и прочитать эти бумаги в своем присутствии. Когда было окончено чтение этого письма, Павел, перекрестившись, воскликнул: «Слава Богу! Теперь рассеяны последние мои сомнения относительно участия матери в этом деле». Императрица и молодая Нелидова присутствовали при этом; государь также велел прочитать письмо великим князьям и графу
