отопления, не у огня камина или печки, а естественным образом, при помощи активного движения, гимнастики, бега трусцой.
Тем не менее зимними ночами на свалках Нью-Йорка и других американских городов продолжают пылать костры, у которых греются жалкие теплолюбивые выродки-отщепенцы. Это, конечно, временное, остаточное явление. Курить нацию тоже отучили не сразу.
Нечто о прошлом и будущем
В восемнадцать лет я возвращалась из Сочи, из международного студенческого лагеря, вместе с большой компанией иностранных студентов. Там были югославы, немцы, чехи. У всех билеты на один рейс, но в аэропорту наши пути расходились. Мне как советской гражданке следовало нырять в обычный зал отлета, им в «интуристовский». За месяц в лагере мы успели подружиться, и расставаться не хотелось. Меня, как контрабанду, решили протащить в «Интурист». Кто-то из чехов долго и убедительно врал механической униформе женского пола, будто я его невеста. Униформа куражилась, однако смягчилась после скромного подарка – коробки белого шоколада.
В «Интуристе» было пусто, чисто и сказочно красиво. Пахло кофе и хорошей парфюмерией. В баре продавались любая выпивка и бутерброды с икрой. Информационный радиоголос звучал нежно и ясно, как детская колыбельная.
За стенкой, в секторе для советских аборигенов, дети и старики спали на газетах, прямо на полу, поскольку задерживались рейсы и не хватало сидячих мест в зале ожидания. Над липкими буфетными стойками вились мухи. Кроме ведерного мутно-серого кофе и бутербродов с желтым салом, там можно было подкрепиться мокрыми вафлями «свежесть» и холодными котлетами «три богатыря», жаренными на комбижире «молодость». Единственный сортир оглушительно вонял, и очередь выстроилась через весь зал. Внутри не было закрытых кабинок. Ряд дыр на склизком возвышении, в кафельном полу, мерзкие фонтаны брызг при спуске воды. О туалетной бумаге и говорить нечего. Самые предусмотрительные запасались «Правдой» и «Трудом». Из динамиков звучал радиоголос такой сердитый, такой невнятный, будто авиапассажиры в чем-то провинились перед дикторшей и она нарочно старалась, чтобы никто ничего не понял.
Я впервые в жизни оказалась по другую сторону. Уселась в мягкое кресло и, прихлебывая ликер «Беллиус», закурила длинную коричневую сигарету «Мор». Сначала мне было классно. Я ловила свое отражение в огромных зеркалах, с удовольствием отмечала, как органично вписываюсь в сказочный интерьер и вполне могу сойти за итальянку или француженку. Мне ужасно не хотелось, чтобы кто-нибудь из интуристовской челяди заподозрил во мне соотечественницу. Это было бы не только неприятно, но и опасно. На всех белого шоколада не напасешься, и любая тетка из обслуги могла прогнать меня вон, на мое законное место, в резервацию. Мне стало казаться, что лоснистый бармен косится на меня с брезгливым подозрением и сиреневая фифа у вертушки прохода к летному полю уставилась как-то слишком внимательно. Когда веселый чех Сташек громко назвал меня по имени и заговорил со мной по-русски, я не выдержала, рванула в туалет, желая спрятаться.
Там сверкал стерильный кафель. Пахло жасмином. Там была розовая туалетная бумага. Почему-то именно эти мягкие ароматизированные рулончики меня доконали. Я заплакала. Господи, ну почему, за что? Может, прав был мой друг одноклассник, когда у поезда Москва–Вена на Белорусском вокзале сказал мне на прощанье: «Мотать надо отсюда, и чем скорее, тем лучше!»
Они уезжали всей семьей в США. Я оставалась. Мои родители имели на этот счет весьма твердую позицию. Они считали, что жить надо на родине, какой бы она ни была. В свои восемнадцать я знала, что когда-то моя родина была нормальной страной. Но потом в ней стали строить счастливое будущее и для этого разрушили ее нормальное настоящее. Она превратилась в резервацию, в гигантское гетто. В десятом классе меня заставляли учить наизусть Маяковского: «Через четыре года здесь будет город-сад», и еще что-то, его же, про пролетарские мечты о ванных и теплых сортирах.
«Мы мечтали о будущем, мы жертвовали собой и другими ради новой счастливой жизни», – говорил мой дедушка, старый большевик, партийный чиновник высокого ранга, бывший красный командир, с кучей орденов и медалей в ящике комода, с белой «Победой», двухэтажной дачей и несколькими батонами финского сервелата в холодильнике.
«Мы мечтали о будущем, мы строили будущее, мы делали революцию и питались стаканом семечек в день», – рассказывал ректор Литинститута, тоже старый большевик, с тем же приданым, что и мой дед, только вместо «Победы» – «Волга».
«Я думаю о будущем, – говорил мой одноклассник на вокзале у международного экспресса, – я хочу увидеть мир, я мечтаю, чтобы мои дети росли в нормальной стране и тоже увидели мир. Здесь нет будущего. Здесь жить унизительно».
Тем далеким и, в общем, очень счастливым летом 1978 года, стоя перед зеркалом «интуристовского» сортира в городе Адлере, я умылась холодной водой, вытерла лицо розовой мягкой бумажкой, успокоилась и решила, что никогда не стану мечтать о счастливом будущем и ненавидеть настоящее. Если его ненавидеть, оно ответит взаимностью.
Моя старшая дочь Аня, когда была маленькая, часто спрашивала: «Это сегодняшний день? А куда делось завтра?» Я отвечала, что завтра будет завтра. Она резонно возражала, что ведь сегодня вчера было «завтром», и в таком случае, куда же оно все время девается?
Аня родилась в 1986-м. Бабушка целыми днями терла на крупной терке детское мыло и ссыпала в трехлитровую банку, чтобы этой безвредной стружкой стирать пеленки. В магазине «Малыш», который находился на улице Горького на месте нынешнего бутика «Эскада», иногда выбрасывали трикотажные ползунки и колготки тринадцатого размера. Очередь выстраивалась до здания нынешнего «Президент- отеля». Там был старый прелестный доходный дом в стиле раннего модерна, с огромным дымчатым зеркалом на лестничной площадке между третьим и четвертым этажами. На четвертом, в одной из коммуналок, жила моя любимая учительница английского Майя Петровна (тоже, кстати, уехала в Америку).
Больше трех пар колготок и четырех пар ползунков тринадцатого размера в одни руки не давали. А требовалось много. Памперсов для наших детей тогда не существовало.
Наверное, это было вчера. Это еще продолжалось прошлое.
Когда Ане исполнилось три, ее кроватка развалилась. Доски из ДСП крошились, трещали, и надо было срочно искать нечто новое. Но в 1989-м достать нормальную койку для ребенка оказалось делом невозможным. Промотавшись целый день по мебельным магазинам, я вернулась ни с чем и принялась заматывать доски в местах разломов широким лейкопластырем. Аня удивленно спросила, почему я не купила ей новую кровать. Я ответила: потому, что их нет в магазинах.
– А почему их нет в магазинах?
От усталости и злости я сказала в ответ ужасную глупость:
– Потому что мы живем в такой стране!
– Мамочка, а мы здесь совсем не погибнем? – спросила трехлетняя Аня.
Наверное, это было вчера. Это еще продолжалось прошлое.
Как-то в ноябре 1990-го мы с Аней отправились за продуктами. В «моло€чке» и в угловом гастрономе прилавки были пусты. То есть совершенно пусты. Стерильны. И таким же был холодильник у нас дома. Аня очень хотела кушать. Я тоже. Мы бродили с ней под мокрым снегом, мы вышли на Тверскую, но и там не сумели купить ничего съестного. Оставалась наша Тишинка, тогда еще старая, грязная, воровская, однако внушавшая надежду на кусок мяса – пусть жутко дорогой, но это неважно.
Еще у ворот мы почувствовали потрясающий, совершенно новый запах. Он привел нас к высокому белому фургону на колесах. Там стояла очередь, довольно длинная, мокрая и злая. Запах плыл над ней, как розовое райское облако. Пробившись к его источнику, мы увидели, как в жаровне за стеклом крутятся на вертелах гигантские золотистые куры. Примерно через полчаса, с раскаленной добычей, зажатой между двумя картонными тарелками, завернутой в толстую серую бумагу, мы мчались домой.
Аня ела долго, молча, сосредоточенно и все не могла остановиться. До сих пор не понимаю, каким
