образом в желудке четырехлетнего ребенка мог уместиться этот жареный пернатый слон почти целиком. Наконец, обгладывая последнее крылышко, она зевнула и сонно заметила:
– Знаешь, мамочка, здесь все-таки еще можно жить, если иногда так кормят.
Это было уже сегодня. Это открылся один из первых кооперативных ларьков, в котором продавали горячих кур гриль. Началось будущее, или настоящее, точно сказать не могу.
У меня всегда были сложные отношения со временем. Я знаю, что новое – это хорошо забытое старое, а будущее – хорошо забытое прошлое. Прошлое почему-то всегда забывают хорошо, накрепко. Особенно когда мечтают о будущем.
Я смотрю на фотографии в старых альбомах, на кадры кинохроники. Все, кто смотрит вместе со мной, говорят: надо же, совсем другие лица, совсем другие люди.
Мы уверены, что знаем о них значительно больше, чем они о нас. Во всяком случае, одно нам известно абсолютно точно: они все умерли. Это их единственное будущее, о котором они по своей наивности не догадывались на момент съемки. Нам хочется верить, что они были другие, не такие как мы, теперешние люди, со своим колоссальным историческим опытом, со своим изумительным техническим прогрессом, со своим интернетом, клонированием, ядерной физикой, лазерной медициной, турами на Луну.
Мы глядим на них как большие и умные на маленьких и глупых. Мы глядим на них свысока.
Мы на них, а они на нас.
Знак судьбы
Много лет назад Петр Иванович ездил во Псков, в командировку. В то время он работал снабженцем и часто ездил в командировки. Когда он возвращался домой, московский поезд задержался и Петру Ивановичу пришлось провести на вокзале несколько томительных часов.
Вокзал, особенно в провинции, место скучное, грязное и опасное. Петр Иванович поставил свой командировочный портфель на колени, застелил газеткой, когда перекусывал бутербродами. Прямо напротив него сидела белая, рыхлая, как недопеченная булка, дебильная девочка с бутылкой кефира. В то время жидкие молочные продукты продавались в стеклянных бутылках с крышками из толстой фольги. Девочка пыталась содрать крышку зубами, содрала наполовину и сразу стала пить. Кефир тек по ее подбородку. Это выглядело так неприятно, что Петр Иванович даже не сумел доесть свой бутерброд с докторской колбасой, хотя был голоден. Уйти, пересесть он не мог. Свободных мест в зале ожидания не было. Он затосковал, и тоска отразилась на его лице. Наверное, именно поэтому к нему и подошла толстая молодая цыганка. Тоскующий человек теряет бдительность, его легче обмануть.
– Мой красавчик, есть у тебя десять рублей? – деловито спросила цыганка. Во рту у нее сверкало золото.
– Нет, – ответил Петр Иванович.
– А пять?
– Тоже нет.
– Ну, дай, сколько можешь. Я тебе одну важную вещь скажу, – настаивала цыганка, – не бойся. Дай хотя бы рубль, узнаешь всю правду про свою судьбу.
Рубль – это было совсем немного. Петр Иванович вздохнул, достал мятую желтую купюру из кармана и протянул цыганке. Она тут же схватила его руку, дунула. Рубль исчез. Ладонь стала пустой и голой. Цыганка впилась в нее глазами и заговорила быстро и неразборчиво. Петр Иванович понял только одно. Он не всегда будет таким, как сейчас, скромным и незаметным. Придет время, и он прославится, станет знаменитым. На линии жизни у него есть особенный знак, вроде печати. Она показала штучку на его ладони, похожую на типографскую звездочку.
Но тут объявили отправление поезда, и Петр Иванович поспешно отмахнулся от цыганки.
В купе он спокойно доел свой бутерброд, залез на верхнюю полку, была уже полночь, и следовало поскорей заснуть. Но он не мог. Мысли, голые и бесшумные, как рыбы, плыли в голове. Слово «печать», произнесенное цыганкой, подействовало на него странным образом.
Петр Иванович никогда в жизни не делал ничего, что может хотя бы теоретически прославить человека. Мама ему говорила: сиди тихо и не высовывайся. Да, собственно, и высунуться ему было не с чем и некуда. Внешность он имел самую обыкновенную. Рост ниже среднего, узкие плечи, маленькая голова с плоскими волосами цвета мешковины и лицо без всяких особенностей, не красивое, не уродливое. Так себе лицо. Его даже близкие знакомые не всегда узнавали при случайных встречах. В школе учился средне, потом поступил в мясо-молочный институт. Там было несколько приключений, связанных со шпаргалками, поездками в колхоз на картошку и с одной странной девушкой по имени Регина. У них случились отношения. Все удивлялись, поскольку Регина была настоящая красавица, высокая брюнетка с голубыми глазами. Отношения продлились месяца три, не больше. Он даже не удивился и не обиделся, когда она не пришла на свидание, а потом попросила больше не звонить.
Почему-то предсказание цыганки заставило его вспомнить эту Регину, ее длинную нежную шею, прохладные губы, и как она закрывала глаза, щекотно подрагивая густыми ресницами.
В купе было душно, пахло чужой обувью и нездоровым дыханием. С нижней полки слышался влажный равномерный храп. Петр Иванович не заметил, как заснул.
Ему приснилось, что он идет по незнакомому городу, по узкому пустому переулку. Над головой отсутствовало небо, под ногами вместо асфальта зияла пустота. Когда он поднимал лицо, не видел вообще ничего, словно был слеп. Более того, он не видел самого себя, собственных идущих ног, собственных рук, протянутых во мглу. То есть, сам он никак не был обозначен в пространстве и являлся всего лишь частью страшной мглы, пустотой в пустоте.
Он шел вдоль коричневых стен, черных окон, дверных проемов, бездонных провалов в подворотни. Он догадался, что переулок всего лишь декорация, тонкий фанерный муляж, за которым ничего нет. Петр Иванович решился свернуть в какую-то арку, оттуда слышались сухие тихие звуки. Там он увидел высокого человека в ватнике и коротких широких штанах. Человек подметал пустоту огромной дворницкой метлой. Петр Иванович окликнул его и спросил, мягко кашлянув:
– Скажите, пожалуйста, где здесь какой-нибудь выход?
Дворник повернулся. Вместо лица у него был экран телевизора. Там, внутри, переливалась яркая, ослепительная жизнь. Играли оркестры, пенилось шампанское, смеялись и щебетали десятки маленьких разноцветных регин. Петр Иванович легко оттолкнулся невидимыми ногами от черной пустоты, взлетел и больно стукнулся лбом. От боли он проснулся. Оказалось, что, ворочаясь во сне на тесной полке, он ударился головой о стенку.
Поезд стоял. Уютно, по-ночному, перекликались гулкие голоса диспетчеров. Пластиковая шторка на окне задралась. На станции ярко светили фонари. Петр Иванович свесился с полки, выглянул в окно, увидел на мокрой платформе, в световом круге, мужика с мятым сонным лицом и большими закопченными ушами. Из сапога торчал желтый флажок.
Поезд тронулся. Опять стало темно.
«Какая такая печать? Анекдот, в самом деле», – подумал Петр Иванович.
Он представил, как вернется домой, его встретит жена, такая же тихая и незаметная, как он, они сядут пить чай, и он расскажет ей о цыганке и о диком предсказании. Он даже, пожалуй, покажет жене маленькую звездочку на ладони.
– Я стану знаменитым. Анекдот. Смешно, в самом деле. Ха-ха! – пробурчал он во влажную вагонную подушку.
Перед глазами отчетливо встало круглое грубое лицо цыганки, блеснуло золото во рту. Анекдот был не слишком смешной, но странный, как бы с двойным дном, и там, на глубоком дне анекдота, Петр Иванович обнаружил мятый лоскут собственной студенческой юности, случайное полудохлое воспоминание. То ли мастерская какого-то скульптора на Кировской, то ли подвальная выставка запрещенных художников на Сретенке. В общем, свечка горит, блюдечко с окурками на полу, дым, много красивых томных дам. Он сам среди них, с Региной.
Вернувшись домой, он не стал рассказывать жене анекдот про цыганку и ее предсказание. Ему показалось, что если он расскажет об этом вслух за чаем на своей серо-желтой бедной кухне, то звездочка на его ладони отсохнет и отвалится, как корка зажившей царапины.
Он стал жить дальше. Ходил на свою фабрику, в отдел снабжения, ездил в командировки в скучные
