него ждать.
Регина много раз убеждалась, как важна старая истина: потенциального противника надо оценивать трезво, не считать его глупее себя. А для этого с ним надо пообщаться – хоть немного.
Она готовилась к встрече очень тщательно, меняла внешность продуманно и серьезно, стараясь, чтобы образ замотанного, но милого и внимательного детского врача из Филатовской больницы был стопроцентно достоверен.
Пожалуй, только одну ошибку она допустила – просидела слишком долго. Но это простительная ошибка – мог ведь человек просто устать и расслабиться за чашкой хорошего кофе. В принципе это вполне логично.
Да и не могла она уйти раньше. Разговор надо было довести до конца. Если бы Полянская поддержала тему суицида и рассказала историю Синицына, можно было бы на какое-то время успокоиться.
Но она ни словом не обмолвилась о брате своей подруги. А между тем не думать об этом она не могла. Другая женщина на ее месте обязательно бы выложила эту историю. В ситуации, которую так тонко выстроила Регина, самоубийство Синицына прямо-таки просилось в разговор.
Это все-таки чужое горе, а стало быть, не слишком больно помянуть его в досужей болтовне. Ведь дамская болтовня часто строится именно на таких вот «интересных» жизненных историях.
Но Полянская молчала. Значит, во-первых, самоубийство брата своей подруги приняла слишком близко к сердцу, постоянно и напряженно думает об этом, во-вторых, подсознательно не верит, что это – самоубийство. И в-третьих, не болтлива.
«А не слишком ли далеко я захожу? – спрашивала себя Регина. – Зачем Полянской лезть во все это? Синицын ей не муж, не брат, практически никто». И тут же отвечала себе: «Нет. Не слишком!»
Ольга Синицына, хоть и родная сестра убитого, не будет копать глубоко. Во-первых, она не обладает таким взрывоопасным количеством информации, во-вторых, невнимательна к деталям – даже не заметила царапин на мертвой руке брата. Но главное – у нее совершенно иной склад ума. Она – тактик, а Полянская – стратег. Синицына мыслит конкретно, а Полянская – абстрактно, она умеет обобщать и анализировать даже неочевидные, незрелые факты. Она – аналитик, то есть будет думать и действовать, пока не докопается до правды. Даже если это станет для нее опасным.
Более того, чем серьезней будет опасность, тем решительней она станет действовать, пытаясь понять и устранить причину, а не следствие.
«А может, убрать ее, не мудрствуя лукаво? – подумала Регина. – С суицидом здесь, конечно, не пройдет. Несчастный случай – это уже теплее. Но тоже опасно…»
Сидя в чужой уютной кухне и попивая вкусный крепкий кофе, Регина хребтом почувствовала опасность, исходящую от своей гостеприимной собеседницы. А тут еще, прямо как нарочно, статья Кроуэла, которую Регина сама прочитала совсем недавно в «Нью-Йоркере»…
Кассета с Митиными новыми песнями попалась на глаза совершенно случайно. Она почему-то валялась в детской, на дне ящика с Лизиными игрушками. Отложив все дела, Лена тут же вставила ее в магнитофон.
запел чистый низкий голос.
Лена слушала песню за песней. Конечно, Митя был талантлив. Но вряд ли ему стоило так суетиться, искать продюсеров. Его песни как бы из вчерашнего дня. В них – острое чувство времени, но уже безвозвратно ушедшего – конца семидесятых – начала восьмидесятых. Они отлично звучали на слетах КСП и в разных маленьких клубах. Но сейчас надо как-то иначе писать и петь.
«В Тобольске дождь летит за воротник», – пел магнитофон.
«Да, конечно, мы говорили о той нашей поездке по Тюменской области, – вспомнила Лена. – Господи, мы ведь весь вечер только и говорили об этом. Почему? Ведь прошло четырнадцать лет… Почему вдруг Митя так упорно возвращался к этой теме?»
Песня кончилась, и почти кончилась пленка. Лена хотела было вытащить и перевернуть кассету, как вдруг на пленке послышалось легкое покашливание и чуть севший от долгого пения Митин голос произнес:
– Возможно, я поступаю глупо и непорядочно, проще было бы пойти в прокуратуру. Проще и честнее. Но я не верю в наше доблестное правосудие. Через год истекает срок давности. Хотя, возможно, на вас он и не распространяется. Ваши преступления не имеют срока давности. Впрочем, не силен я в юриспруденции и не собираюсь нанимать адвоката, чтобы тот разъяснил мне, как лучше вас шантажировать, чтобы самому уцелеть… А возможно, я вообще не стану заниматься этой гадостью. Противно. Деньги проем, а стыд останется. Кто это сказал? Кажется, Раневская.
Опять покашливание. Потом нервный смешок.
Пленка кончилась. Лена быстро перевернула кассету, прослушала другую сторону от начала до конца, но там не было ничего, кроме песен. Пока они звучали, Лена достала с полки последнее издание Уголовного кодекса, отыскала там в алфавитном указателе «Сроки давности».
пел магнитофон.
Лена слушала песни и читала Уголовный кодекс. «Пятнадцать лет после совершения тяжкого преступления… Вопрос о применении сроков давности к лицу, совершившему преступление, наказуемое смертной казнью… решается судом. Если суд не сочтет возможным освободить указанное лицо от уголовной ответственности в связи с истечением сроков давности, то смертная казнь и пожизненное лишение свободы не применяются».
– Пятнадцать лет, – задумчиво произнесла Лена вслух, – Митя сказал, что срок истекает через год. Значит, прошло четырнадцать. Четырнадцать лет назад мы втроем, Ольга, Митя и я, ездили по Тюменской области. Именно об этом и говорил со мной Митя. О Господи, что за бред? Кого он хотел шантажировать? И чем? При чем здесь город Тобольск и сроки давности?
Лена вздрогнула от телефонного звонка. «Кто это так поздно?» – подумала она, взглянув на часы: было половина первого.
– Лена, здравствуйте, – тихо, с легкими истерическими нотками произнес незнакомый женский голос, – вы простите, я, наверное, вас разбудила. Вы не узнаете меня?
– Нет.
– Это Катя Синицына.
Глава 12
На самом деле эти дорогие и хлопотные подписные кампании никому не были нужны. Впрочем, деньги на них шли государственные, то бишь – ничьи. Журналистская братия любила красивую халяву. А подписные кампании были именно халявой.
Каждое лето крупные журналы, особенно молодежные, рассылали группы сотрудников во все концы необъятной советской родины. Сотрудники выступали перед тружениками городов и сел, завоевывая потенциальных подписчиков. И подписчики, и тиражи были делом престижа, но никак не коммерции. Ни зарплата сотрудников, ни гонорары авторов от тиража никак не зависели. Зато главный редактор имел возможность при случае тряхнуть миллионным тиражом своего чуть «левоватого» издания перед носом идеологического начальства, мол, народ нас читает, значит, правильную мы ведем политику!
Разумеется, и партийно-комсомольское начальство, и главные редакторы прекрасно понимали, что народ здесь вовсе ни при чем. Но никто не осмеливался нарушать священный ритуал, который строго соблюдался слугами народа даже в интимной обстановке.
Все знали, что народ ни при чем, но вслух этого никто не говорил, и сам народ, конечно, тоже. Все всё знали и понимали, но молча.
Заведующие отделами и те, кто работал в штате редакций, предпочитали агитировать подписчиков в
