– Остынь, в натуре, это я, Клятва! – Высокий худой мужик в черном сатиновом халате улыбнулся, сверкнув золотыми фиксами.
Да, можно было остыть. Клятва не представлял опасности. Много лет он работал могильщиком на этом кладбище, а могильщики – народ осторожный. Знают, сколько стоит жизнь человеческая.
– Из легавки приходили по твою душу, – сообщил он все так же с улыбочкой, – то ли стукнул кто, то ли сами доперли про Захара. В общем, ты это, в другой раз не тусуйся здесь.
Сквозняк ничего не ответил, поднял банку, налил воды, закрутил кран.
– Ко мне-то зайдешь? – спросил Клятва, шагая рядом со Сквозняком по дорожке. – Новости всякие расскажу, и вообще посидим. Я теперь гравером работаю.
– Зайду, – кивнул Сквозняк.
В мастерской, в небольшом закутке, стоял облезлый круглый стол, на нем тарелка с нарезанными помидорами, хлебом и колбасой. Клятва подмигнул и извлек из казенной тумбочки початую бутылку «Смирновки».
– С утра поддаешь, бормотолог? – усмехнулся Сквозняк, усаживаясь на расшатанную табуретку.
– Так мне иначе не работается, – развел руками Клятва, – жизнь такая пошла, жмурики-то все молодые, а я, ты знаешь, переживаю, – он шмыгнул носом, – за каждого, прям как за родного переживаю. Недавно вот женщина пришла, культурная такая, лицо доброе. Сыну памятник заказывает, а сама – ни слезинки. Ну, думаю, милая, тебе тоже недолго небо коптить. Те, которые воют с горя, живут дольше. У них все наружу выходит. А которые в себе держат, те выгорают изнутри. Вот у той женщины бледность такая, прям хоть саму ее закапывай, вместе с урной. Жалко, ты со мной выпить не можешь. – Он шумно вздохнул, налил себе полный стакан водки, опрокинул его в горло одним быстрым, жадным движением, потом закурил. – Сына у ней младшего за границей где-то замочили, так старший урну сюда привез. Хорошо, когда двое детей. Я вот, если б женился, сразу троих бы завел. На всякий случай. Время-то какое на дворе! Вот ты глянь на мои заказы, ты только глянь! Даты рождения-то все шестьдесят пятый, семидесятый.
Сквозняк знал, что Клятва придуривается. Нет у него никакой жалости к молодым покойникам. Много их прошло через его руки. И тех, кого хоронили под оркестр, со слезами, и таких, которых закапывали глубокой ночью, в приготовленные для других могилы. Присыпали землей немного, а на следующий день туда опускали гроб с законным покойником. И вроде как получалось, что оркестр, речи, слезы были уже на двоих, только об этом никто не знал, кроме могильщиков.
Слушая полупьяные причитания своего старого знакомого, Сквозняк отдыхал. Он сидел, полностью расслабившись, даже глаза прикрыл. Для него такая вот пустая болтовня неопасного, «своего» человека, была как шум моря или шелест густой листвы. Ему хорошо отдыхалось под эту болтовню. И вслушиваться не надо, и вроде кто-то живой рядом.
– Вот ты глянь, парнишка-то какой приятный, Курбатов Денис Владимирович, и на блатного совсем не тянет. А тоже, заказал его кто-то. – Клятва уже совал ему под нос фотографию, принесенную матерью, чтобы пересняли на фарфор, закрепили на памятнике.
Сквозняк открыл глаза. На фотографию он смотрел долго и внимательно. У него была отличная память на лица. Видел он уже такую карточку, точно видел. Год назад именно этот вот портрет переслали по факсу турки. Значит, тогда этот колобок с героином ушел, а теперь «лимон» прикарманил. Вот ведь как жизнь поворачивается. Не случайно ему сегодня у могилы Захара вспомнилась та история с турками.
– Ты что, знаком был с ним, что ли? – спросил Клятва.
– Вроде встречались, – равнодушно кивнул Сквозняк. – Слушай, у тебя, наверное, и адрес есть, и телефон. Когда памятник заказывают, квитанцию заполняют.
– Чего, вправду знакомый? – прищурился Клятва.
Сквозняк встал и несколько секунд молча глядел граверу в лицо.
– Да я, это, у меня нет, в натуре. Зачем мне адрес? Я – работу, мне – деньги. У директора, у Дмитриваныча, – Клятва громко икнул, – все, там документы на владение участком, адрес, как положено. А у меня вот фотка только, имя-отчество-фамилия, даты…
– Ладно, – тихо произнес Сквозняк. Он знал, гравер не врет, зачем ему врать? Просто заказ, вероятно, был левый, без всяких квитанций.
– Урну уже захоронили?
– Два дня назад, – кивнул Клятва, – вдвоем, мать и старший брат. Больше никого не было. А памятник одна мать зашла заказывать. Брат делся куда-то. У них здесь местечко есть, отец похоронен.
– Где именно? В каком квадрате, помнишь?
Клятва с ходу назвал координаты могилы.
– А ты видел этого брата? – небрежно спросил Сквозняк.
– Мельком, издали. Я ж говорю, он ко мне в мастерскую не заходил, только мать.
– Ну и как, похожи братья?
– Не разглядел я. А чего тебе брат-то этот?
– Похожи они или нет?
– Ну, есть, конечно, что-то общее. У того, старшего, вроде волосы подлинней. Да и вообще, я ведь этого только на фотографии видел, а того, живого, – мельком, издали.
– Ладно, проехали, – Сквозняк слегка дернул головой, – памятник когда будет готов?
– Через месяц, не раньше.
– Ну все, будь здоров, Клятва.
– Уходишь уже? И не посидели совсем. Слышь, нашим привет от тебя передавать или как?
– Не надо.
– А сам-то в Москве сейчас живешь или где?
Сквозняк еще раз взглянул в глаза Клятве, и тот прикусил язык. Последний вопрос был совершенно лишним.
Не сказав больше ни слова, Сквозняк тихо прикрыл за собой дверь. Однако с кладбища он уходить не спешил, зашел в пустой полутемный храм. Утренняя служба кончилась, старушки в платочках и сатиновых халатах подметали пол, собирали свечные огарки, соскребали красные подтеки воска, тихо переговаривались между собой.
Сквозняк купил две самые толстые дорогие свечи. Одну поставил перед иконой Всех Святых, за упокой души усопшего раба Божия Геннадия.
– Спасибо, Захар, – пробормотал он, – не зря я сегодня тебя навестил. Может, оно так просто совпало, а может, это твоя душа для меня подарок приготовила.
Вторую свечку он поставил перед ликом Николы Угодника, за собственное здравие.
Сквозняк не верил в Бога, но и атеистом не был. Свечи он ставил скорее из суеверия, чувствовал, что есть некая великая сила, которую надо уважать, с которой надо быть в ладу, не забывать о благодарности, когда мелькнет в бурном жизненном потоке внезапная бандитская удача.
А вот покойный вор в законе Захар считал себя православным. К исповеди, правда, не ходил, никогда не причащался, но в Великий пост мяса не ел, а на Пасху посылал кого-нибудь из своей свиты за куличами и крашеными яичками.
Гравер Клятва, оставшись в одиночестве, мигом протрезвел, подошел к телефону, снял трубку, подумал немножко, положил ее назад, пробормотал себе под нос: «Береженого Бог бережет», сел, выкурил сигарету, полчаса позанимался своей обычной граверской работой, потом вышел, походил по кладбищу. Вернувшись, запер дверь, опять снял телефонную трубку, набрал номер, который знал наизусть, и произнес несколько слов, прикрыв трубку ладонью.
Антон Курбатов вернулся из Александрова и чувствовал себя совершенно разбитым. Он отвез туда маму два дня назад, после того как они захоронили урну и заказали памятник. Но ему было тревожно, казалось, денег мало оставил и вообще как-то очень поспешно уехал. Надо навестить, посмотреть, как она там.
Накануне Ольга уговаривала поехать в Александров вместе:
– Ты ведь давно хотел меня с мамой познакомить. Вот подходящий случай.
Антон никогда не заикался о своем желании познакомить маму с Ольгой. Да и случай был вовсе не подходящий.
– Мама сейчас не в том состоянии, чтобы знакомиться, – сказал он мягко, – давай попозже, в другой
