Не важно, что он говорил. Толпа заводилась от ритма, от звука его низкого, хриплого голоса, от его лица, такого мужественного, твердого. Он часами отрабатывал мимику и пластику перед огромным зеркалом в спальне. Он становился в разные позы, устанавливал зеркала под разными углами, чтобы видеть себя сбоку и со спины.
— Есть высшая справедливость. Справедливость сильных и здоровых. Выродки-полукровки со своей гнилой буржуазно-христианской моралью, со своей дряхлой болезнетворной гуманностью должны быть стерты с лица земли, выжжены очистительным огнем высшей справедливости. (Овации, стоны, женский визг в зале.) Нас много, гораздо больше, чем они думают… Мы не одиноки в своей борьбе. С нами братья арийцы из Германии. Всего несколько дней назад я встречался (стоп, Гарик, притормози!)… я встречался с лучшими представителями известных организаций… Я не могу назвать имен, даже среди своих… Эти люди рискуют ради нашего великого дела… Они сейчас в самых горячих точках, они в Сараеве и в секторе Газа, они в Грузии и в Чечне, с афганскими моджахедами и с боевиками «Красного передела». Они огненный нерв эпохи. Они наши братья…
Зал тяжело дышал. Маруська таяла, бледнела и краснела, стоя по стойке «смирно» у партийного знамени.
— Сегодня, празднуя пятилетний юбилей, оглянемся на пройденный путь, Цитрус продолжал вещать с трибуны уже спокойней, на выдохе, — сколько нас было, когда мы начинали? А сколько нас сейчас?..
Пора закругляться. Напряженное внимание к оратору не может продолжаться больше десяти минут. Оно сдувается, как воздушный шарик, и повисает скучной тряпочкой. Уже послышались осторожные покашливание, стулья стали поскрипывать, лица поблекли. Почетный караул переступал с ноги на ногу. Маруся Устинова опустила глаза и внимательно рассматривала носки своих начищенных сапожек. Пора слезать с трибуны. Пусть покашливания и поскрипывания достанутся другому.
После торжественной части Маруся Устинова подошла к Цитрусу, осторожно тронула за рукав и, краснея, опуская глазки, произнесла чуть слышно:
— Авангард Иванович, давайте отойдем куда-нибудь в сторонку. Очень серьезный разговор.
Писатель Васька Панкратов многозначительно хмыкнул. Экстрасенс Золотцев сделал понимающе- приторное лицо.
— Ну что, Марусенька, устала стоять в почетном карауле? — Цитрус приобнял смущенную девочку и повел в уголок, за журнальный столик.
В гуле голосов вряд ли кто-то мог их услышать. Но Маруська все равно говорила отрывистым шепотом.
— Гарик, это кошмар какой-то… отец уже написал заявление в прокуратуру, — в чистых голубых глазах стояли слезы, — он никогда не понимал меня… Я ему говорю, что люблю тебя и жить без тебя не могу. А он орет, ничего слышать не хочет. «Посажу твоего старого кобеля! А тебя, шалаву малолетнюю, выгоню вон, чтобы духу твоего в моем доме не было!»
Девочка еле сдерживала рыдания, всхлипывала, трогательно, по-детски шмыгая носом, хмурила бровки и делала страшные глаза, изображая в лицах разговор с отцом.
— Я его знаю, он доведет дело до конца, он может, у него есть связи… Гарик, я так не могу больше, — она уткнулась лбом в его плечо, — давай уедем куда-нибудь за границу.
— Конечно, детка, конечно, маленькая моя, — он погладил розовую нежную щечку, — ты, главное, не нервничай.
— Если бы ты слышал, как он орал на меня… матом… Я думала, убьет на месте. А главное, заявление уже написал. Из дома выгоняет.
— Поживешь у меня.
— Нет, — она судорожно всхлипнула и высморкалась в бумажный платочек, — он не успокоится. Только деньгами ему можно пасть заткнуть, больше ничем. Ты достал деньги, Гарик?
— Деньги не проблема, — задумчиво произнес Цитрус, — но сначала я все-таки должен с ним поговорить.
— Ты что?! — Маруська испуганно замотала головой. — Он тебя убьет! Он сумасшедший! Как только тебя увидит — сразу убьет! Он прямо так и сказал: убью твоего старого кобеля, своими руками придушу.
— Ну, это вряд ли, — Цитрус усмехнулся через силу. Ему совсем не нравилось, что девчонка уже второй раз называет его «старым кобелем», пусть даже цитируя своего злодея-папашку.
— Гарик, давай все сделаем, как мы решили. Я передам ему деньги, и он оставит нас в покое. Я хочу быть с тобой, я так тебя люблю… Ну давай заткнем ему пасть этими несчастными десятью тысячами и уедем куда-нибудь. Надоело мне все.
— Хорошо, — он решительно поднялся и поднял ее под локоток, — поехали.
— Куда? — она испуганно заморгала влажными от слез ресницами.
— За деньгами.
— Что, прямо сейчас?
— Ну а когда же? Надо ведь покончить с этой проблемой. Так почему не сейчас?
Коллеги по партии, охранники-боевики, провожали их внимательными, завистливыми взглядами. Все на них смотрели. Все завидовали такой шикарной паре, такому мужественному, неотразимому Цитрусу. Или это ему только казалось? Ну, покосился кое-кто, отметил мельком про себя, мол, сматывается опять Цитрус со своей красоткой. Не утерпел, уводит девочку под локоток.
В гардеробе в огромном зеркале он с удовольствием окинул взглядом себя, широкоплечего плейбоя, прямо с рекламы «Мальборо», и Марусю, длинноногую стрекозку, высокую, одного с ним роста, тоненькую, с блестящими от недавних слез, широко распахнутыми голубыми глазами, с идеально правильным чистым личиком. Черная партийная униформа удачно подчеркивала ее детскую женственность, ее нежность, стройность, белизну кожи, золотой отлив светлых волос. Она тоже как будто сошла с рекламы, с глянца журнальных страниц или с подиума. На такую головку не берет со свастикой надевать, а корону королевы красоты.
Цитрус приободрился. Надо хорошо поторговаться, может, папашка заткнется и за три тысячи. Пятьсот у него с собой есть, еще тысячи полторы он снимет сейчас с карточки, потом в крайнем случае придется добавить еще тысячу. Но не больше. Если ее папашка возьмет хоть что-то, дело можно считать решенным. Никакого заявления он не потащит в прокуратуру. Грозить будет, шантажировать, но это уже детали. Главное, действовать решительно.
— У тебя что, прямо сейчас есть такие деньги? — спросила Маруся, когда они уселись в его старую темно-синюю «Волгу» (он из принципа не покупал себе иномарку, правда, мотор в «Волге» был от японской «Тойоты»).
— Мы начнем с двух тысяч. А там, поглядим, — Цитрус улыбнулся, — может, твой бдительный папа на этом и успокоится.
— Нет, что ты, — Маруська закусила губу, — он сказал: десять, и торговаться с ним бесполезно.
— А мы попробуем, — Цитрус весело подмигнул, две тысячи — тоже сумма немаленькая. Во всяком случае, хороший повод для разговора.
— Гарик, подожди, ты что, собираешься с ним встретиться?
— Ну а как же? Должен я представиться своему будущему родственнику? Должен или нет, а, Маруська?
— Ты зря веселишься! — Она довольно больно стукнула его крепким кулачком по колену. — Я уже говорила, тебе ни в крем случае нельзя показываться ему на глаза. Он совсем озвереет. Мы ведь все уже решили, я передам ему деньги…
— Нет, Марусенька, деньги передам ему я. Познакомимся наконец, поговорим спокойно, как мужик с мужиком. И вообще, это все не твои проблемы.
— Я сказала — деньги передам сама. Это мой отец, и я его знаю лучше, — в голосе ее послышались неприятные визгливые нотки, — мы уже решили, договорились.
— Ладно, не ори, Маруська. Я не люблю этого. — Он остановил машину у гостиницы, в которой работал круглосуточный банкомат.
— Подожди, Гарик, в любом случае нужна сразу вся сумма, — сказала она уже вполне спокойно, — нет смысла ехать к нему с двумя тысячами.
