они с Ильей спасают от гестапо. Доктор понял ее без слов и прошептал на ухо:
– Помнишь, я показывал тебе немецкий модный журнал? Девушка на обложке…
– Маня, ты обещала молчать, – строго заметил Илья.
– Она и молчит, это я говорю, – заступился доктор. – Стало быть, итальянский священник все-таки пригодится?
– Это последний слабенький шанс.
– Да, но что я ему скажу? Только имя…
– Не только, у меня есть ее новый адрес, которого пока не знает никто, даже Слуцкий. Сейчас Эльф в Париже, вернется в Берлин не раньше следующего понедельника. Она ушла из «Серебряного зеркала» в пресс-центр МИД.
– Илья, ты меня пугаешь, – прошептал доктор. – Откуда тебе все это известно?
– Из частной переписки заместителя военного атташе германского посольства в Москве господина Максимилиана фон Хорвака. Эльф теперь его невеста, он пишет ей письма почти каждый день, она отвечает пару раз в неделю. Она сняла маленькую квартирку в Шарлоттенбурге, он настаивает, чтобы она переселилась в его виллу в Шеберге еще до его приезда в Берлин. В мае он получит отпуск, похоже, тогда они и поженятся.
– Шарлоттенбург, Шеберг, – грустно пробормотал доктор. – Все-таки до сих пор скучаю по Берлину. – Он вздохнул, снял шляпу и протянул Илье.
– Ах да, совсем забыл, – Илья отдал ему свою, темно-зеленую, надел его, коричневую. – Надо же, как раз, а мне казалось, моя голова больше вашей.
– Просто я лысый.
– Кашне подходящего я не нашел, – Илья развел руками.
– А какое нужно? – спросила Маша.
– Коричневое, в зеленую клетку, – сказал Карл Рихардович.
– У мамы есть платок шелковый, бежевый, но клетка синяя, тоненькая…
Они не заметили, как дошли до Мещанской. Был второй час ночи.
– Давайте-ка вы переночуете тут, – предложил доктор.
Они не возражали. Илья лег спать на диване у Карла Рихардовича. Маша прошмыгнула в свою комнату, поцеловала спящих родителей. Мама обняла ее, пробормотала:
– Манечка, девочка, как же я соскучилась.
Папа что-то сердито заворчал во сне и повернулся на другой бок. Вася проснулся, сел, открыл глаза, громко произнес:
– Машка-какашка, – упал на кровать и тут же опять уснул.
Опыты с выхлопными газами получили одобрение товарища Ежова. Майрановского наградили часами, но не золотыми, как у Блохина, а стальными. Началась новая серия исследований.
Карл Рихардович как будто вернулся на двадцать лет назад, в прифронтовой госпиталь Первой мировой. Майрановский экспериментировал с ипритом. Обожженные глаза, язвы на коже. Среди больных доктору иногда мерещился ефрейтор Гитлер, и он пытался ответить себе на вопрос: зная все наперед, стал бы он помогать ефрейтору или оставил бы его в невменяемом состоянии? Ответа не было, зато зеркальный уродец влезал со своими комментариями: «Слово не воробей, ты, герр доктор, призвал ефрейтора спасать Германию, вот он и спасает. Скоро весь мир начнет спасать, это будет весело».
Кроме иприта, Майрановский работал с газами психического действия и упорно продолжал совершенствовать свою «таблетку правды». Несколько сотрудников ИНО, прежних заказчиков, которые еще недавно деловито наблюдали чужие мучения, теперь сами оказались объектами испытаний. Все чаще среди «опытного материала» попадались люди из НКВД. Вчерашние следователи в бреду, под воздействием психогенов, корчась на койках в лазарете, продолжали допрашивать своих подследственных, кричали, требовали признаний, угрожали, умирали, не осознавая, где находятся.
Доктору казалось, что после распоряжения Инстанции прекратить охоту на Флюгера нужда в показаниях Дмитрия отпадет. Разумеется, он ошибся. Блохин торопил. Майрановскому не терпелось в очередной раз при помощи своей «таблетки» выполнить задание государственной важности. Он проявил инициативу. Ночью, в отсутствие Карла Рихардовича, вместе с Филимоновым применил «метод рефлексологии», стал пытать Дмитрия. Тот не выдержал, закричал. В него впихнули «таблетку правды», и он почти сразу умер.
Строгий выговор с предупреждением вызвал у Григория Моисеевича очередной приступ кишечных колик, но на этот раз заболеть всерьез он не решился.
Лазарет был переполнен. Доктор не успевал ни с кем знакомиться, говорить, колол обезболивающие, промывал язвы, строчил отчеты о воздействии психогенов.
Однажды Блохин приказал ему составить подробное описание симптомов отравления парами ртути, «по-простому, без научности». Предупредил, что задание это сугубо секретное, личное распоряжение наркома. Майрановский знать не должен.
Пьяный Иван Щеголев открыл страшную тайну: товарищ Ежов болеет, зубы выпадают, кожа шелушится. Товарищ Ежов опасается, что в его кабинете шторы и ковер обрызгивают ртутью. На робкое замечание доктора, что в таком случае нужен специалист-химик, Щеголев ответил: «Так вот они главные отравители и есть, химики-то, кабинет товарища Ежова проверили приборами своими, говорят, мол все в порядке. Врут, суки!»
Мясорубка набирала бешеные обороты, даже неутомимый Кузьма уставал от нескончаемого потока «опытного материала» и все чаще бывал пьян. Штат пополнился несколькими офицерами НКВД, студентами-медиками, санитарами. Все пили, кроме Майрановского. Блохин приезжал редко, был по горло занят на основной работе. Очередную партию обреченных доставляли братья Щеголевы.
Студент-медик через неделю работы в пряничном домике застрелился во время ночной пьянки на кухне из пистолета Кузьмы. Один из новых санитаров повесился в сарае.
Карл Рихардович знал, что с января стали арестовывать всех подряд немцев, не только эмигрантов, принявших советское гражданство, но и германских подданных, инженеров, работающих на советских предприятиях. Граждан рейха не расстреливали, давали десять лет, «чтобы не провоцировать дипломатических конфликтов». Советские немцы получали высшую меру наравне с другими гражданами СССР.
Оттого что доктор Штерн был немцем и попадал в категорию особого риска, никакого нового, особого страха он не чувствовал, а к старому привык, перешел болевой барьер и только думал: «Хорошо, если сразу расстреляют».
Когда возникали подобные мысли, зеркальный уродец был тут как тут:
«В этом сказочном королевстве все воруют, каждый гражданин тащит с места работы по мере сил: кто гайки-шурупы, кто канцелярские скрепки, кто краны водопроводные. Ты, герр доктор, давай, не отставай, перенимай передовой опыт! Притырь с родного предприятия необходимую тебе дозу».
Чем настойчивее твердил глумливый шепоток о яде, тем яснее понимал Карл Рихардович: если поддаться искушению, протянуть руку, взять – ну хотя бы про запас, на крайний случай, – уродец уже не отстанет никогда, прилипнет намертво, будет вечно рядом, на этом свете и на том.
Доктор вышел из калитки в четверть девятого. Провожавший его Кузьма заметил:
– Ой, гляди, Каридыч, пуговица тута у тебя оторвалась, едрена вошь. Айда на кухню, нитку с иголкой дам.
– Спасибо, дома пришью.
– Спешишь, что ли, куда?
– Счастливо, Кузьма.
В узком проходе образовалась глубокая лужа, Карл Рихардович осторожно засеменил по краю вдоль забора, стараясь не промочить ботинки и не выронить в лужу зажатый под мышкой свежий номер журнала «Крокодил».
– Чой-то шляпа у тебя новая, – крикнул вслед Кузьма. – А пуговицу-то где посеял? Может, поискать у вешалки?
Доктор свернул журнал в трубку, сунул в широкий карман плаща, перепрыгнул оставшуюся часть лужи и
