На кухне Майрановский с Филимоновым как раз сели обедать. Кузьма разливал по тарелкам куриный суп. Когда доктор вошел, его пригласили к столу, он вежливо отказался. Это давно стало ритуалом. Они приглашали, он отказывался. Не мог заставить себя есть с ними за одним столом. Кузьма или кто-то из санитаров обычно приносили еду наверх, в лазарет, Карл Рихардович ел вместе со своими подопечными.
– Видать, новенький-то не так плох, раз пожрать просит, – заметил Филимонов.
– Жрать буду я, он пока не может, – привычно соврал доктор.
– Ну так и покушали бы тут, с нами по-человечески, а то вон, исхудали, – пробурчал Кузьма.
– Я бы рад, но Василий Михайлович велел с новенького глаз не спускать, очень важный экземпляр.
Фраза «Василий Михайлович велел» действовала безотказно не только на Кузьму, но и на Майрановского с Филимоновым.
Доктор вернулся наверх, через несколько минут Кузьма на подносе, как заправский официант, принес обед, поставил на маленький письменный стол у окна, даже салфетки не забыл, и сказал со сладкой улыбкой:
– Кушайте на здоровьице, Каридыч.
Пришлось кормить Андре с ложки. Пальцы его были покалечены. Он съел полную тарелку куриного супа, с жадностью глотал картофельное пюре, кусочки разваренной курятины и, когда ничего не осталось, спохватился:
– Карл, вы скормили мне свой обед! Но почему принесли только на одного человека? Я слышал, этот, который привез меня, говорил про усиленное питание.
– Вы очень больны, Андре, у таких больных аппетита нет, и гортань у вас распухла, глотать не можете. Ну, теперь чаю? – он вытащил подушки из-под его спины, убрал тарелки с табуретки на стол.
– А покурить дадите? – спросил Андре шепотом.
– Дам, только позже.
Доктор вскипятил маленький чайник на спиртовке, дождался, когда Кузьма заберет посуду, закрыл дверь. Вместе с Андре они выпили чаю. Пришлось подносить к его губам сначала кружку, потом зажженную папиросу.
– Они ее все равно привезут, вместе с ребенком, – произнес Анре после очередной затяжки.
– У вас ребенок?
– Мальчик, Михаил, сегодня как раз месяц ему.
– А вы уже сколько сидите?
– Полтора месяца.
– То есть вы его даже не видели?
– Нам обоим приказали вернуться срочно. Софи должна была родить вот-вот. Если бы они потребовали, чтобы она ехала в таком состоянии, я бы…
– Вы бы заподозрили неладное?
– Я бы поверил ему…
– Кому?
– Неважно… У нас была возможность ускользнуть. Но они разрешили ей остаться… Умный ход…
– И вы поверили им, а не ему? Вас кто-то предупреждал?
– Да, один человек. Но теперь уж поздно об этом. Как говорится, поезд ушел. Было бы у меня время до ареста…
– Было бы время, вы бы – что?
– Ничего. Бессмысленный разговор.
– Как вы узнали, что родился мальчик?
– Сообщили на допросе, чтобы я стал сговорчивее. Мы заранее выбрали имя, Софи чувствовала, что будет мальчик… Карл, а тут ничего не понатыкано?
– Имеете в виду прослушки? Нет, тут чисто.
– Уверены?
– Андре, если бы тут стояли прослушки, я бы давно уже отдыхал на том свете. Да и что здесь слушать? Крики умирающих? Наукообразный бред Майрановского? Ворчание Кузьмы?
– Они слушают все и везде, мысли читают. Знаете, у меня в голове стучит, днем, ночью, каждую секунду, одно и то же. Она доверчиво отправится в Москву, чтобы я поскорее увидел сына.
Доктор помолчал минуту и спросил:
– Вы с ней как-то договорились? Ну, на этот случай…
– Смеетесь? На этот случай! Меня взяли прямо в поезде.
– Андре, вы сказали: было бы у меня время до ареста…
– Карл, вам не кажется, что в данной ситуации это звучит как издевательство?
– Вы в Москве, вас еще не взяли, но вы уже чувствуете опасность. Что станете делать? – упрямо повторил доктор.
Анре ничего не ответил. Карл Рихардович молча сидел рядом, наконец, услышал:
– Я бы… нет, никто не решится… самоубийство…
– Ну-ну, говорите, не тяните! Только представьте лицо Софи на очной ставке с вами в кабинете следователя. Ребенка отнимут, грудь перебинтуют, чтобы ушло молоко…
Анре тихо, жалобно завыл. Доктор смочил кусок марли в ромашковом отваре, положил на больной глаз.
– Он дал телефонный номер, – пробормотал Андре, – сказал, если захочешь предупредить Софи, позвони из уличной будки после девяти вечера в любой будний день… Господи, сколько раз во время допросов и в камере я представлял, как это делаю… Даже снилось…
– Говорите номер!
– Бросьте, Карл. Я ценю ваш благородный порыв, но вы не справитесь. Там нужны кодовые слова… Да и акцент у вас, а номер прослушивается.
– Хватит валять дурака! – шепотом выкрикнул доктор. – У вас есть шанс, вполне реальный, а вы…
Анре медленно произнес номер и несколько слов, которые нужно сказать по телефону.
Карл Рихардович ничего не записывал, повторил вслух, стараясь изменить голос и смягчить свой немецкий акцент.
– Только не звоните из будки возле вашего дома, где-нибудь подальше, в другом районе. И сразу уходите, ныряйте в трамвай или в метро.
– Человек, которому я позвоню, он кто?
– Католический священник из итальянского посольства.
– Говорит по-русски?
– Очень плохо, но кодовые слова поймет. Знаете, Карл, ведь я никакой не Андре. Меня зовут Дмитрий. А Софи – Вера.
Глава двадцать третья
Каждый раз, приезжая из Лондона, чета Риббентропов устраивала прием в своей шикарной вилле в Берлин-Далеме, на Лентцеаллее. Стефани Хенкель сообщила Габи, что тетя будет рада видеть ее среди своих гостей, но только без фон Блеффа.
Аннелиз Риббентроп и старая баронесса друг друга терпеть не могли. Баронесса называла Риббентропов выскочками, при каждом удобном случае заявляла, что они нагло присвоили титул, что Аннелиз Хенкель на грязные алкогольные деньги купила себе дурака-мужа, который прицепил к своей плебейской фамилии приставку «фон».
Стефани заехала за Габи на машине с шофером и по дороге выложила, что думает тетя о старой баронессе.
– Набитая дура, злобная истеричка, женила на себе барона и сразу свела его в могилу, а сына прижила неизвестно от кого.
– Ого, это что-то новенькое, – удивилась Габи.
– Да об этом многие говорят, – Стефани махнула рукой. – Барон был пассивный гомосексуалист. Кстати, о твоем Франсе я тоже слышала… Конечно, тебе видней, только я все-таки не понимаю, что ты в нем нашла.
