больше пяти сигарет за день.
– Ладно. Верю.
Когда они уже попрощались, Маша вдруг выпалила в трубку:
– Папа, погоди! Доктор Штраус. Аргентина. «Артишок» и «Блю берд».
– Что? – удивился Григорьев. – При чем здесь «Артишок»?
– Маленькая умственная гимнастика, – ехидно объяснила Маша, – захочешь продолжить цепочку – звони на мобильный в любое время. Все. Люблю, целую.
Положив трубку, Григорьев закурил и уставился в окно, на глухую бетонную стену двора-колодца. Дочь его, правда, была в полном порядке. И что он так занервничал, когда Кумарин заговорил про нее и про этого майора?
Андрей Евгеньевич не сомневался, они сами разберутся. А может, вообще не встретятся. В самом деле, почему они должны непременно встретиться, если оба понимают, насколько это бесперспективно?
Конечно, Григорьев хотел, чтобы Машка вышла замуж, родила ему внука или внучку, и даже готов был максимально освободить ее от хлопот с младенцем, если это все же произойдет. Из него получился бы отличный дед. Но оттого, что он пока не стал дедом, и неизвестно, станет ли когда-нибудь, Григорьев не чувствовал себя несчастным и обделенным. Верх глупости страдать потому, что может быть еще лучше, чем есть. Сейчас он счастливый отец. И на том спасибо. А когда Кумарин лезет в его личную жизнь, и тем более в жизнь Машки, это неприятно. Не имеет он на это никакого морального права. Никогда Григорьев и Кумарин не были близкими друзьями. Вносить в сложившуюся за десятилетия систему их отношений некую сентиментально семейную нотку не стоит. Слишком фальшивая получается нотка.
Люди Кумарина могут наблюдать за Машей в Москве. Это не хорошо, не плохо. Это их работа. Но совершенно не хочется узнавать от людей Кумарина, как сложатся ее отношения с милицейским майором, который два года назад очень ей нравился и которому нравилась она.
Григорьев понимал, что его тайный старый шеф переводит разговор на семейные темы не потому, что хочет пугать и шантажировать. Просто это ему сейчас интересней, чем все остальное. У него какие-то нелады в собственной семье. Он что-то важное упустил в отношениях с близкими, пока строил свою немыслимую империю, и теперь, к старости, пытается наверстать упущенное, понять, как это складывается у других, что такое быть отцом, дедом.
Всеволод Сергеевич Кумарин устал, размяк. Возможно, ему слишком легко все давалось в последние годы. Он шел по жизни вперед, как нож сквозь масло. Его всемогущество сыграло с ним злую шутку. Ему стало скучно. Или причина в чем-то другом?
– Аргентина, «Артишок», – нараспев повторил Григорьев, стараясь пока не вникать в смысл того, что сказала Маша, – Нюрнберг, «Блю берд».
Он загасил сигарету, включил кондиционер на полную мощь, задвинул шторы. У него было достаточно времени, чтобы выспаться перед вечерней встречей с Рейчем. Он принялся взбивать две плоские подушки.
После войны Аргентина принимала и прятала сотни нацистских преступников. Кому-то удалось дожить в покое и благополучии до конца 80-х. «Артишок» и «Блю-берд». Похоже на кодовые названия каких-то секретных операций и программ ЦРУ. Если Маша поставила это в один ряд с нацистским доктором Штраусом, с Гиммлером, Нюрнбергом и с Аргентиной, то речь, вероятно, идет о послевоенном периоде.
– Машка, ну что ты сделала? Теперь я не смогу уснуть, пока не распутаю твою цепочку, – проворчал Григорьев, ворочаясь с боку на бок.
Он сам приучил дочь к такой умственной гимнастике. Очень полезно составлять цепочки слов по логическим ассоциациям. Эта помогает встряхивать мозги. Но иногда может пригодиться и в работе. Не исключено, что с Аргентиной и «Артишоком» как раз такой случай.
«Ну их к лешему, эти Машкины загадки. Не буду мучиться. Позвоню и спрошу, что она имела в виду», – подумал Григорьев и тут же заснул.
Звук мотора приближался. Соседский пес залаял хриплым басом. Во дворе, прямо под окном, закричал петух. Василиса вздохнула с облегчением, вспомнив, что всякая потусторонняя нечисть исчезает при петушином крике. Отто Штраус – тварь дисциплинированная. Он обязан исчезнуть, когда кричит петух и светит солнце.
Василиса выглянула в окно. Сквозь забор было видно, что у калитки остановился милицейский «газик». В сенях что-то грохнуло и разбилось. В комнату влетела юродивая Лидуня. Ее маленькое, сморщенное лицо было мокрым и бледным. Она скалила беззубый рот, таращила глаза и что-то быстро, непонятно бормотала. Подлетев к Василисе, больно схватила ее за руку.
– Пятя! Пятя! – повторяла юродивая и пыталась стянуть ее с кровати, – пахой, зёй, пятя!
Лидуня дрожала, корчила рожи, смешные и ужасные, и все тянула, тянула вниз, на пол. Василиса поняла, что юродивая уговаривает ее спрятаться под кровать, что милиционер, который выпрыгнул из машины и пытается открыть калитку, «плохой, злой».
Калитка была заперта изнутри на щеколду. Сквозь щели забора Василиса видела плечо в летней форменной рубашке с погоном, часть лица. Милиционер никак не мог протиснуть руку между досками. Вероятно, он поцарапался или всадил занозу, громко выругался, выдернул руку. Поняв, что самостоятельно он калитку не откроет, закричал:
– Эй, дома есть кто-нибудь?
Лидуня на миг застыла и прижала палец к губам. В глазах ее сверкала и переливалась паника. Василиса открыла рот. Она была уверена, что вот сейчас заговорит, успокоит юродивую, ответит милиционеру. Но звук опять застрял в горле. Милиционер, между тем, не дождавшись ответа, вернулся к машине и принялся громко сигналить.
«Почему он один? – вдруг подумала Василиса. – Дурочка помчалась встречать машину, потом быстро вернулась, заперла калитку. Господи, да что же происходит?»
Лидуня плакала и уговаривала спрятаться под кровать. В наборе невнятных слов появилось новое: «лезие».
Милиционер перестал сигналить, вернулся к калитке и несколько раз пнул ногой. Конечно, ему стало обидно, что он, такой здоровенный, в форме, в полном своем праве, не может справиться с простой щеколдой. Следовало встать, доковылять до калитки, открыть. Но нет сил. Каждый шаг причинял острую боль. Скоро должна вернуться хозяйка, и все разъяснится.
Очередной удар сбил щеколду. Калитка распахнулась. Лидуня перестала плакать, застыла у кровати, не отпуская Василисиного запястья. В сенях послышался треск разбитого стекла. Милиционер наступил на осколки, опять выругался и крикнул:
– Хозяева! Дома есть кто?
Через минуту, не дожидаясь ответа, он вошел в комнату.
Он был молодой, высокий, широкоплечий. Грубое, блестящее от пота лицо. Кроме пистолетной кобуры у него имелсябыл небольшой автомат. Он не снял фуражку, глаз его Василиса не видела, но сразу почувствовала неприятный тяжелый взгляд.
– Лезие, уходи! – громко произнесла Лидуня.
Он не то чтобы вздрогнул, но напрягся.
– Уходи, Лезие, – повторила Лидуня, – Вася пиедет, тебя побьет!
Милиционер сделал вид, что не слышит, не понимает лепета юродивой.
– Грачева Василиса Игоревна, – отчеканил он, скорее утвердительно, чем вопросительно.
Василиса радостно закивала и даже сумела улыбнуться.
– Поедешь со мной, – милиционер шагнул к кровати, – до машины сама дойдешь, или помочь?
Василиса хотела сказать, что надо все-таки дождаться хозяйку, которая пошла вызвать «скорую» и вот-вот должна вернуться. Но опять не получилось ни звука. Зато Лидуня продолжала твердить, как заклинание:
– Лезие, уходи!
Он нервничал. Даже сквозь толстые слои своих смутных и болезненных переживаний,Василиса сумела заметить, как он, этот здоровенный, вооруженный до зубов мент, искрит и дергается от ненормального напряжения, как ходят у него желваки под скулами, как движется выпуклый кадык над мокрым воротом рубашки.
