Точка невозврата

– Пересластила немного, но ничего, пить можно. Насчет барабашки я, пожалуй, согласен. А вот Фани Каплан, безусловно, была овцой. Почитай. – Он выложил передо мной очередную стопку листов.

«Я велел начальнику автомобильного отряда выкатить из боксов несколько грузовых автомобилей и запустить моторы, а в тупик загнать легковую машину, повернув ее радиатором к воротам. Поставив в воротах двух латышей и велев им никого не впускать, я отправился за Каплан. Через несколько минут я уже вводил ее во двор автобоевого отряда.

К моему неудовольствию, я застал здесь Демьяна Бедного, прибежавшего на шум моторов. Квартира Демьяна находилась как раз над автобоевым отрядом, и по лестнице черного хода, о котором я забыл, он спустился прямо во двор. Увидя меня вместе с Каплан, Демьян сразу понял, в чем дело, нервно закусил губу и молча отступил на шаг. Однако уходить он не собирался. Что ж, пусть будет свидетелем...

– К машине! – подал я отрывистую команду, указав на стоявший в тупике автомобиль.

Судорожно передернув плечами, Фани Каплан сделала один шаг, другой... Я поднял пистолет.

Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года. Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков, собственноручно».

– Демьян был пьян, – печально пропел Агапкин, заметив, что я закончила читать, – тело Каплан сожгли в бочке, прямо там же, у Кремля. Демьян помогал, у него тряслись руки, спички никак не загорались. Потом еще долго в Кремле витал запах, можешь представить, чем пахло. Ну что, переходим к четвертому действию водевиля?

Я молча кивнула.

* * *

Действие четвертое. Фани (Фейга) Каплан.

Возможно, ее звали иначе – Дора Ройзман, но поскольку в истории она осталась под именем Фани Каплан, будем называть ее так.

Точная дата рождения неизвестна. В анкете каторжного дела, датированной январем 1907 года, о ней написано следующее:

«Возраст по внешн. виду: 20 лет. Какое знает мастерство – белошвейка. Семейное положение – девица. Вероисповедание – иудейское. Существо приговора – признана виновной в изготовлении, хранении, приобретении и ношении взрывчатых веществ с противной государственной безопасности и спокойствию целью. Приговорена к бессрочной каторге.

Большую часть документов каторжного дела составляет переписка тюремного начальства по поводу хворей Ф. Каплан, и прежде всего ее слепоты.

Ей выдали сначала лупу, потом книги и прибор Брайля для слепых. Начальник Мальцевской тюрьмы докладывал военному губернатору Забайкальской области:

«За время заведывания мною тюрьмой с политической Каплан были припадки, после которых она переставала видеть, и это продолжалось не более одной недели, теперь же она после последнего припадка уже два м-ца ничего не видит, и для нее специально назначается одна женщина проводником».

Совет попечительства Императрицы Марии Александровны о ссыльных присылал для нее журнал «Досуг слепых». По распоряжению военного губернатора Забайкальской области ее несколько раз отправляли на медицинское обследование в специальную глазную лечебницу. Врачи пытались вернуть ей зрение, но тщетно.

В следственном уголовном деле о покушении есть протоколы допросов бывших каторжан и каторжанок, знакомых Каплан.

Ф.Н. Радзиловская: «Каплан ослепла в августе 1908 г., а м.б. в 1909 г.».

В.Я. Тарасова: «Она ослепла, кажется, в январе 1909... В Чите – я тогда уже была за границей, думаю, это было в 1912 году, она вновь прозрела».

Опять повеяло чудом. Ослепшая прозрела. Правда, сама Тарасова этого чуда не застала, она была уже за границей.

О чуде прозрения более уверенно заявляет некто Д.С. Пигит. О нем известно следующее:

«Давид Савельевич Пигит, беспартийный марксист и интернационалист. Имеет обыкновение после каждого незначительного акта против Совнаркома быть арестованным. Так, он был арестован после убийства графа Мирбаха и освобожден по просьбе ряда коммунистов. Ныне предлагаю освободить его без таковых ходатайств».

Три подписи: Кингисепп, Петерс, Аванесов.

Пигит: «Я лично знаю Фани Каплан... Я не знаю подробностей того дела, по которому она была осуждена на каторгу. Знаю только, что она ослепла от взрыва бомбы, а потом вновь прозрела».

– Ты совсем не веришь в чудеса, – произнес Агапкин с легким упреком, вздохнул и покачал головой.

– Я стараюсь поверить, но никак не получается, – призналась я.

Нормального письменного стола в моем номере не было, только журнальный, совсем низенький. Свой ноут я ставила на тумбочку у кровати, сидела на полу, на диванной подушке. Федор Федорович успел вымыть чашки и кофейник, убрать в холодильник остатки сыра. Теперь он стоял и курил в проеме открытой балконной двери. На кровати, на шелковом покрывале, я заметила новую порцию распечаток.

Давно стемнело. Дождь кончился, небо расчистилось. Над верхушками сосен висел тонкий молодой месяц. За стеной звучали громкие голоса, смех.

– Уснуть тебе сегодня вряд ли удастся, – сочувственно заметил Агапкин.

– Может, пожаловаться на них администратору?

– Ни в коем случае. Если ты это сделаешь, они явятся к тебе выяснять отношения. Они знают, кто ты. Они пьяны, их много, ты одна, им будет особенно приятно поиздеваться над знаменитостью.

– Федор Федорович, вы плохо думаете о людях.

– А ты хорошо о них думаешь?

Честно говоря, я о них вообще никак не думала, ни хорошо, ни плохо. Мне хотелось тишины. Я видела эту компанию днем, за обедом в ресторане, знала, что одна из трех пар поселилась в соседнем номере, и подозревала, что не стоит мечтать о тишине.

За обедом девицы с надутыми в пол-лица губами верещали и ржали на весь большой ресторанный зал. Из трех мужчин двое, обритых наголо, вели себя довольно тихо, зато один, с хвостиком на затылке, длинным и жидким, как козлиная борода, в розовой шелковой рубашке с изумрудными запонками и в черном кожаном жилете говорил особенно много и громко, голос у него был высокий, резкий. Он подозвал официанта этаким кинематографическим жестом, щелчком пальцев, и стал очень громко заказывать к ужину глинтвейн, непременно с корицей. Когда официант сказал, что корицы нет, хлыщ заявил: так пусть привезут, я оплачу транспорт. Что ответил официант, я не слышала. Уходя, одна из девиц, так же громко, потребовала в номер ананас, шампанское и черную икру.

Теперь компашка ржала, визжала, хрюкала, блеяла и материлась за стенкой. Не только спать, но и работать под эти звуки было невозможно.

– Туфли твои высохли, можно пойти гулять, – сказал Агапкин.

Действительно высохли. Федор Федорович набил их газетами и поставил под батарею.

– Кто-то должен о тебе заботиться, хотя бы иногда. Ты такая сильная, независимая, а ведь на самом деле...

– На самом деле – что?

– Ничего, – он пожал плечами, – просто я хочу сказать, что тебе следовало взять запасную пару обуви. Ладно, одевайся, пойдем. Сейчас половина первого, авось они скоро угомонятся.

Мы вышли в парк. Было тихо и холодно, пахло прелыми листьями. Я замотала голову шарфом, сверху накинула капюшон куртки. Агапкин шел рядом в распахнутой легкой шинели, с непокрытой головой. На ногах