лапки двигаются, головка крутится. Я назвала его Христофор, в честь Колумба, который открыл эту несчастную, Богом забытую Америку. Между прочим, я где-то читала, что бабушка Колумба была русская.
Евгений Николаевич Рязанцев проснулся от сильного сердцебиения. Не только сердце, но весь его организм пульсировал и дрожал, словно во сне к нему подключили какие-то электроды и пускали короткие болезненные разряды. Дневной сон всегда действовал на него ужасно. Он потел, как мышь, и потом долго еще чувствовал себя разбитым.
Первое, что он увидел, было круглое розовое лицо Светы Лисовой. Она склонилась над ним так близко, что стал слышен крепкий дрожжевой запах ее дыхания.
— Который час?
— Половина третьего.
Он вскочил, растерянно ощупал карманы. Света протянула ему телефон.
— Ты это ищешь? Прости, Женечка, я вытащила потихоньку, иначе тебе не дали бы поспать. Знаешь, нельзя включать этот ужасный виброзвонок, он так действует на нервы, лучше уж просто звонок, какая- нибудь приятная мелодия.
— Погоди, — Рязанцев потряс головой, — ты залезла ко мне в карман, пока я спал? Слушай, ты совсем рехнулась? Я разве не объяснял тебе, что никогда, ни при каких обстоятельствах не расстаюсь с этим аппаратом? Есть люди, с которыми я всегда должен быть на связи.
— Ты на связи, Женечка, на связи, — энергично закивала Светка, — если бы позвонили, я бы спросила, кто, по какому вопросу, я бы все записала и тебе передала.
— Идиотка! — взревел Рязанцев. — Еще не хватало, чтобы ты лезла в мои дела и шарила по моим карманам! — он кричал все громче, все злей и распалялся от своего крика.
— Прости, прости, Женечка, миленький, я хотела как лучше, я боялась, тебе не дадут поспать, — бормотала она, бледнея и пятясь к стене.
— Зачем ты напялила этот жуткий спортивный костюм? Так одеваются торговки на оптовых рынках! Ко мне постоянно приходят люди, никто, никто в моем доме не позволяет себе ходить в таком виде! Ты на минуточку забыла, кто я? Я глава огромной думской фракции, лидер крупнейшей оппозиционной партии, я политик, я очень известный человек!
— Да, Женечка, ты гениальный политик, ты очень известный человек, ты последняя надежда российской демократии, я ни на секунду не забываю об этом и очень горжусь тобой. Но ты, Женечка, никогда не говорил, что тебе не нравится мой спортивный костюм, я конечно, сниму, если он тебя так раздражает, и больше не надену, — она дернула язычок молнии у горла, но что-то там заело.
— Ты что, собираешься раздеваться прямо здесь? — ему вдруг стало смешно, и он засмеялся, захихикал, нервно, тоненько, омерзительно. Светка растерянно моргала, мотала головой и не знала, что ей делать.
Глядя на ее жалкое, некрасивое, испуганное лицо, на трясущиеся толстые пальцы, он опомнился. Истерика сменилась тихой тоской. До чего же его довели, если он орет на верную безответную Светку, объясняет ей, какой он важный политик, и замечает, что надето на несчастной толстухе!
Впрочем, спортивные костюмы из блестящего трикотажа, эти шаровары и фуфайки на молнии со всякими красно-белыми полосками и фирменными надписями всегда его бесили. Деловито-провинциальная, стыдливая и одновременно хамская альтернатива пижамы. Вид человека в таком костюме, не важно, мужчины или женщины, действовал на него так же, как на других скрип железа по стеклу или вареный лук. Даже в значительно лучшем состоянии духа он не потерпел бы у себя дома этой рыночно-плебейской униформы.
— Все, прости, прости, Светка, — пробормотал он, стараясь не глядеть на нее.
— Ничего, Женечка, если тебе от этого легче, можешь кричать на меня сколько угодно. А костюм я сниму, у меня есть во что переодеться. Ты бы сразу сказал.
— Иди. Это не важно. Нет, погоди, ты что, переселилась сюда? Ты приехала с вещами?
— Ну да… — она густо покраснела и опять принялась дергать язычок молнии. — Я решила, что рядом с тобой в трудную минуту должен находиться близкий человек. Кто же, если не я? Так было многие годы. Это уже что-то вроде семейной традиции, правда? Стоит ли ее нарушать? — улыбка исказила ее лицо, как судорога, на лбу блеснули капельки пота.
— Где же ты спишь? — спросил он, брезгливо морщась и не зная, кто сейчас ему гаже — он сам или несчастная толстуха.
— Дом большой, двенадцать комнат… На третьем этаже, рядом с комнатой Веры Григорьевны. Тем более что у нее внук заболел, она отпросилась на несколько дней. Кто-то ведь должен ее заменить, прибрать, приготовить, правда?
— Правда, правда… Скажи, а почему ты отказалась помочь милиции в Викиной квартире?
— Ох, Женечка, не спрашивай, — она замотала головой, мощные плечи затряслись, она закрыла лицо руками и забормотала:
— Я была в таком состоянии, я пережила сильнейшее нервное потрясение. Как я могла вместе с ними рыться в ее вещах, когда она еще не остыла! Женечка, давай мы с тобой пока не будем говорить об этом кошмаре? Пожалуйста, мне очень тяжело, очень, все до сих пор так и стоит перед глазами.
— Что именно? — спросил он чуть слышно и сам не заметил, как подскочил к ней и вцепился в ее руку. — Что ты увидела, когда вошла в спальню? Они лежали в одной постели?
— Да. Они были вместе.
— Ты раньше знала об этом? Глаза ее заметались, дыхание участилось.
— Женечка, я прошу тебя, только не сейчас, — она уткнулась лицом в его плечо и глухо всхлипнула:
— Ее ведь больше нет, правда? Может, лучше вообще забыть об этом, как о страшном сне?
У Рязанцева закружилась голова. Он продолжал стоять, вцепившись в пухлую руку Светки Лисовой и чувствуя плечом ее судорожные влажные всхлипы. Прямо перед его глазами висела на стене картина, абстрактная композиция, состоящая из разноцветных кубиков и ромбов. Фигуры стали стремительно перемещаться, как стеклышки в волшебном фонаре, и вдруг сложились в нечто ясное, вполне конкретное. Игрушечная пестрота пляжа, дымчатое, в мелкой ряби, море. Он услышал запах йода и лаванды, увидел немолодого полноватого мужчину в тугих синих плавках. Мужчина стоял на коленях и со стороны выглядел нелепо, почти непристойно. Жмурясь и постанывая, он натирал миндальным маслом от солнечных ожогов тело юной, изумительно красивой женщины. Она лежала навзничь на соломенной циновке. Глаза ее были закрыты. Ноги цвета расплавленного молочного шоколада, длинные, глянцевые, плотно сжаты, и вся она, тонкая, сверкающая, раскаленная, облизанная солнцем, была напряжена, как провод под током. Щиколотки у нее были такие худые, что он мог обхватить их кольцом из большого и указательного пальцев.
Волшебный фонарь повернулся, и картинка сменилась, наполнилась смехом, звоном посуды, шипением масла на открытых жаровнях. Мужчина сидел и смотрел, как женщина идет к нему, скользит мимо столиков. В линялых выгоревших шортах и белой шелковой футболке она выглядела как легкий ладный подросток. Ее длинные каштановые волосы тяжело взлетали в такт шагам. Она улыбалась ему. Она над ним смеялась и была права, потому что он идиот.
Следующий поворот фонаря не дал никакого конкретного изображения, разноцветные фигурки хаотично шевелились, образуя винегрет, от которого рябило в глазах и тошнота подступала к горлу. Светка Лисова выразительно всхлипывала и терлась лицом о его футболку. На стене висела гадкая, лживая картина, за которую только такой придурок, как он, мог заплатить тысячу долларов.
Рязанцев отстранил Светку и отрывисто произнес:
— Ладно, успокойся. Где Егорыч?
— Не знаю, — она тяжело плюхнулась на стул, поерзала, вытащила из кармана своих трикотажных штанов мятую салфетку, высморкалась. — Он уехал примерно час назад и не сообщил куда. Сварить тебе кофе?
— Да. Спасибо, — кивнул он, уже набирая номер Егорыча.
— Я в прокуратуре, — сообщил приглушенный сумрачный баритон начальника охраны.
— Какие-нибудь новости есть?
