— Пока ничего.
— Надо, чтобы кто-нибудь из пресс-центра разобрался в моих планах на сегодняшний вечер. Кто там еще, кроме Феликса?
— Там никого нет, — сердито отчеканил Егорыч, — Феликса тоже, считайте, нет. Он не умеет и не хочет работать. Вы должны позвонить Хавченко, он приедет, все организует.
Евгений Николаевич еле сдержался, чтобы опять не заорать. Гришка Хавченко был руководителем партийного пресс-центра, он позволял себе в присутствии Рязанцева материться и ковырять в зубах. Он был весь увешан золотом, разъезжал в джипе “Чероки” в сопровождении свиты из накаченных мордоворотов и наглых визгливых девиц.
Официально Гришка Хавченко числился помощником депутата Мылкина (фракция “Свобода выбора”), членом Совета директоров акционерного общества “Светоч”, председателем некоммерческого благотворительного фонда поддержки ветеранов стрелкового спорта. Неофициально Гришка назывался Хач и являлся одним из главарей Балабаевской преступной группировки.
— Я не могу работать с Хавченко. Сегодня вечером я должен встречать делегацию ООН. Что, меня Хавченко будет сопровождать? Со своими девками и ублюдками?
— Почему? У него работают не только ублюдки, а девок на встречу делегации он, естественно, не возьмет.
— Это неприлично, Егорыч, даже если он явится один и в белом смокинге, это все равно неприлично. Твой Хач не знает ни слова по-английски, он плюется и гремит золотыми цепями, он… — Рязанцев осекся, стиснул зубы, ненавидя и жалея себя.
— Евгений Николаевич, если вы приболели, вам лучше отдохнуть, хотя бы до завтра, — кашлянув, заметил Егорыч, — я распоряжусь, чтобы делегацию встретили.
— Распорядись! — равнодушно выдохнул Рязанцев и отложил телефон.
Да, пожалуй, можно считать себя приболевшим. Можно позволить себе небольшой тайм-аут.
Прежде всего горячая ванна, свежее белье. Потом никакого Светкиного кофе. Обед во французском ресторане “Оноре”. Там круглые сутки мягкие сумерки, свечи, полумрак, камин, живое фортепиано. Там кухня, которая может вернуть вкус к жизни даже покойнику. Туда не пускают посторонних. Ни одна сволочь не будет на тебя глазеть, кивать, показывать пальцем. Ни одна фотокамера не плюнет внезапной вспышкой в твое неподготовленное беззащитное лицо.
Глава 26
После полдника Галину Дмитриевну всегда, даже в плохую погоду, выводили на прогулку в больничный парк. Ей необходимо было дышать свежим воздухом и хоть немного двигаться. Чтобы она не встречалась с другими больными и с непосвященным персоналом, ее выгуливали на небольшом пятачке с тыльной стороны здания.
Зимой прогулка длилась всего пятнадцать минут. Галина Дмитриевна в сапогах, в старой цигейковой шубе, надетой поверх халата, медленно шла от заднего крыльца к старой яблоне, которая росла как раз под окном ее палаты, оттуда дорожка сворачивала к калитке, потом вдоль забора. Обычно ее сопровождала сестра, та, что была с ней постоянно. Иногда ее подменяла нянька Рая.
Рая, в отличие от молчаливой сестры, любила поговорить, она рассказала Галине Дмитриевне, что всю жизнь работала педагогом. Лет пятнадцать назад в этом здании была детская лесная школа, в которой она занимала высокую должность завуча по воспитательной работе. Могла бы стать директором, поскольку являлась лучшим специалистом в своей области, отличалась честностью, принципиальностью, к детям относилась строго, но справедливо. Однако зависть и интриги коллег помешали дальнейшему росту ее профессиональной карьеры, а потом школу закрыли, был долгий капитальный ремонт, она осталась без работы.
Когда открылась клиника, она устроилась сюда санитаркой. Это, конечно, страшная несправедливость, поскольку человек ее уровня, с ее образованием и опытом, должен занимать значительно более высокую и достойную должность.
Галину Дмитриевну приходилось держать под руку, от лекарств движения ее были неверными, ноги совсем слабыми, она могла упасть. Обычно доходили до лавочки, стоявшей у самого забора, в нескольких метрах от калитки. Если было холодно и мокро, сидели совсем немного, потом возвращались в клинику.
Именно под этой скамейкой несколько месяцев назад, в декабре, Галина Дмитриевна нашла послание от Любушки.
К тому времени она успела провести в больнице уже несколько месяцев, и наблюдались заметные улучшения. Врач даже сказал, что, вполне возможно, ее отпустят домой на Новый год.
В тот день была чудесная погода, ясное небо, солнышко, легкий морозец. На прогулку с ней отправилась нянька Раиса. Она болтала не закрывая рта, все рассказывала про интриги завистливых коллег и про то, какие безобразия творились здесь во времена лесной школы.
— Рядом строились генеральские дачи, работали солдаты и постоянно бегали сюда, повара продавали им продукты, а завхоз — вы можете себе это представить? — варила самогон! — властным педагогическим голосом рассказывала нянька, отряхивая маленьким веником скамейку.
Галина Дмитриевна не слушала, кивала из вежливости, щурилась на бледное зимнее солнце. Взгляд ее скользил по заснеженным верхушкам маленьких елок и следил за толстой одинокой вороной.
— Эти солдаты с генеральской стройки залезали сюда в любое время, даже ночью, если им очень хотелось выпить, шныряли по всей школе, — гудел педагогический голос няньки Раи, — вы можете себе представить такое безобразие?
Ворона тяжело опустилась на снег возле скамейки, и вдруг Галина Дмитриевна заметила, что под скамейкой лежит книжка. Наклонившись, она разгребла варежкой тонкий слой снега. Это был томик Есенина, маленький, старый, в грязно-серой обложке, пятьдесят девятого года издания.
Раиса отреагировала на странную находку вполне спокойно.
— Конечно, кому сейчас нужны книги, тем более Есенин? — сказала она, саркастически усмехнувшись. — Просто взяли и выкинули. Мы в ужасное время живем, но и раньше было не лучше. В нашем педагогическом коллективе не нашлось ни одного порядочного человека. Завхоз уходила на ночь домой и всегда оставляла несколько бутылок самогона для солдат дежурному врачу. Выручку они делили пополам. Вы можете себе такое представить? Я, конечно, пыталась говорить об этом в РОНО, в Министерстве, я требовала принять меры…
Книга была влажной от снега. Уголки обложки обтрепались. Галина Дмитриевна дрожащими руками открыла титульный лист. Рядом с фотографией кудрявого поэта лиловыми чернилами было написано: “Гале от Любы, с надеждой на скорую встречу. 7 июня 1964 года”.
Буквы слегка расплылись, почерк был корявый, странный. Галина Дмитриевна не вскрикнула, только побледнела, но Рая, конечно, не заметила этого. Вообще никто не придал странной находке особого значения. И никому не пришло в голову заподозрить связь между мокрым томиком Есенина, валявшимся в парке под лавкой, и тяжелейшим приступом, который случился у Галины Дмитриевны через час после прогулки.
Следующее послание от Любы пришло в конце февраля. Снег растаял. Под скамейкой была лужа. В ней плавала пластмассовая кукла-негритос с красной повязкой на курчавых приклеенных волосах.
Нянька Раиса в очередной раз рассказывала о своей мужественной одинокой борьбе с безобразиями, которые творились в лесной школе, и, мельком взглянув на негритоса, небрежно бросила:
— Зачем вам эта грязная кукла?
Врач на этот раз оказался внимательней. Ему не понравилось, что больная притащила в палату какую-то старую куклу образца шестидесятых. Это было странным и тревожным признаком. Не хватало, чтобы инволюционный психоз усложнился ранней деменцией, при которой больные иногда впадают в детство. Самое обидное, что весь последний месяц Галина Дмитриевна явно шла на поправку, а тут опять случился тяжелый приступ, за которым последовало резкое ухудшение.
К концу марта, когда земля подсохла, под скамейкой валялась старая открытка с фотографией Брижит
