В сумерках Ирина в новом розовом платье отправилась к соседям, тяжело уселась в кресло-качалку на веранде, вытерла потное лицо платочком, не глядя, стянула газету со стола и, обмахиваясь так сильно, что на всех вокруг повеяло холодком, стала рассказывать о дикости кавказцев, о безобразиях на железной дороге, потом, ласково взглянув на Соню, произнесла:
— Пожалуйте сегодня к нам чай пить, Софья Константиновна. Я вам сувениры покажу, две шали персидские купила, кувшинчики серебряные, для напитков и для цветов. Варенье у нас грузинское, из недозрелых грецких орехов, очень вкусное варенье, три банки привезла. Приходит? посидим по-соседски. Опять же, Елену Михайловну помянем, Царство ей Небесное, голубушке. Добрая была женщина.
— Спасибо, Ирина Тихоновна, — пробормотала Соня.
— Так придете?
— Да, разумеется, придем. Спасибо, — поспешно ответил доктор.
Чай пили в беседке. Соня смотрела, не отрываясь, на дрожащий огонек керосинки, смотрела так долго и пристально, что перед глазами поплыли горячие оранжевые кольца. Граф покорно уплетал грузинское варенье с мягким ситником. Графиня заранее поставила перед ним целую вазочку, и он ел, не чувствуя вкуса.
Тихон Тихонович рассуждал о дураке Керенском, об очередной смене кабинетов в правительстве, коего нет, одна только видимость.
— Но самый зловредный из всех болтунов, самый хитрый и бессовестный — Ленин. За ним стоят немецкие деньги, он врет наглее прочих, и главное, умеючи врет, знает, черт картавый, чем соблазнить пролетарскую сволочь. Им бы, бездельникам, только разбойничать, пить и жрать на дармовщинку. Фабрики рабочим, землю крестьянам, грабь, убивай. Ты пролетарий, тебе, кроме твоих цепей, нечего терять. Выходи с кистенем на большую дорогу. Я разрешаю. Конечно, они, голодранцы, пойдут за тем, кто их на разбой благословит. Но только что будет, когда все награбленное пропьют, сожрут, испохабят Россию?
— Будет не Россия, а каторга, — подал голос Константин Васильевич, — одна сплошная каторга, с Ванькой Каином во главе.
— Что же вы, Софья Константиновна, не кушаете совсем? — тихо спросила Ирина. — Я вам положила, что повкусней, с пеночкой. Хотя бы попробуйте варенье. Не обижайте меня, голубушка. Где еще такого покушаете?
— Спасибо, я попробовала, очень вкусно.
— Так вазочка-то у вас, я гляжу, все полная.
— Сонюшка в детстве была сластеной, — сказал доктор, вставляя папиросу в мундштук, — а теперь совсем разлюбила.
— Костя, дай мне папиросу, — хрипло попросил граф.
Вспыхнула спичка, осветилось его лицо, доктор заметил, что Михаил Иванович страшно бледен. Глаза его как будто ввалились, губы посинели.
— Тебе нехорошо? — спросил он шепотом.
— Нет… все в порядке…
— Может, жар у тебя? — Доктор приложил ладонь к его лбу. Лоб был ледяной и влажный. — Миша, тебе надо лечь. С тобой не то что-то. Пойдем.
— Может, варенья переел? — предположил купец.
Ирина сидела молча, откинувшись на спинку кресла. Лицо ее тонуло во мраке.
Полные, крупные, потемневшие от кавказского солнца руки вцепились в подлокотники так крепко, что побелели костяшки пальцев. Из темноты она глядела на Соню.
— Да, я пойду, прилягу, — произнес Михайл Иванович каким-то совсем чужим, И хриплым голосом, — что-то жжет внутри.
Он поднялся, вышел из беседки, сделал несколько шагов и упал в мокрую черную траву. Доктор и Соня кинулись к нему. Ирина осталась сидеть, словно окаменев. Тихон Тихонович растерянно взглянул на дочь, взял керосинку со стола, перегнувшись через перила, посветил во мрак, туда, где пытались поднять на ноги графа.
— Ну что там? Как? Эй, Федор! Ты где, разбойник? Иди сюда, помоги. Барину плохо, не слышишь, что ли?
Но дворник не слышал, он уже успел напиться в честь приезда барыни и спал у себя в каморке за сараем.
Соня и доктор кое-как подняли Михаила Ивановича, он еще мог двигаться, его довели до дома, уложили на веранде на кушетку.
— Беги домой, буди Семена, возьми мой чемоданчик, он в кабинете у печки. Быстрей. Сонечка, быстрей… Эй, кто-нибудь, воды мне побольше, целое ведро… Ну что вы там, вымерли все? Марганцовокислый калий есть у вас? Где горничная?! Соня, стой! Ты ела варенье?
— Нет.
— Точно не ела? Ни ложки?
Она помотала головой и кинулась во мрак, через рощу, в Батурине.
На веранду тяжело поднялась Ирина, за ней Тихон Тихонович. Купец как будто сгорбился и постарел за эти несколько минут. Он глядел то на умирающего, хрипло, часто дышащего графа, то на дочь.
— Их сиятельство вареньем объелись, — спокойно произнесла Ирина, — я забыла сказать, его много нельзя. В недозрелой ореховой кожуре вредные вещества.
— Михаил Иванович отравлен мышьяком, — сказал доктор, — надо вызвать священника и полицейского урядника.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ждать Вячеслава Ивановича пришлось недолго. Капитан услышал, как наверху хлопнула дверь, громкий женский голос произнес:
— Ты понял меня, Слава? Если нет «бородинского», возьми «ржаной», но круглый ни в коем случае. И не забудь про аптеку.
— Да, Лелечка, я понял, — мужской голос прозвучал тихо, но отчетливо, и капитан подумал, что акустика здесь как в Консерватории.
Вячеслав Иванович вышел из лифта с матерчатым мешочком в руке, затравленно огляделся, словно почувствовал чье-то присутствие в подъезде, скользнул глазами по лицу Косицкого, но как будто не узнал.
— Вячеслав Иванович, — тихо позвал капитан.
Бутейко застыл, ухватившись за дверную ручку, и медленно повернул голову.
— Простите… чем обязан?
— Вы хотели встретиться со мной.
— Я? С вами? А вы кто?
— Капитан Косицкий.
— Простите, я вас не знаю.
В подъезде было достаточно светло. Секунду они смотрели в глаза друг другу. Старик низко опустил голову. Помпон на детской вязаной шапочке чуть подрагивал.
— Вячеслав Иванович, — тихо произнес Иван, когда они вышли на улицу, — срок давности истек. Вам нечего бояться. Но рассказать надо, иначе он будет все так же приходить к вам каждую ночь. С мешком на голове. Вы хотите этого?
— Я не хочу в тюрьму, — эхом отозвался Бутейко.
— Кто вам сказал о тюрьме?
— Я знаю, вы станете уговаривать, обещать, но Леля предупредила, вам нельзя верить. Вы милиционер, а все милиционеры врут. Леля сказала…
— А своей головы нет? — сочувственно поинтересовался капитан.
