кафельного пола холод поднимался вверх. Иван Анатольевич несколько раз чихнул.
Когда они с доктором шли, он заметил в коридоре, в двух шагах отсюда выход, вероятно, во внутренний двор. Лучше уж подождать на улице, покурить. Там хоть и холодно без куртки, а все равно как-то уютней, чем здесь.
Иван Анатольевич взялся за ледяную ручку двери, дернул, толкнул. Бесполезно. Было заперто наглухо.
– Идиотка! – он стукнул кулаком по двери. – Дура! Надо же такое придумать!
Дверь была толстая, с обеих сторон слой металла, внутри дерево. Стучать, кричать не имело смысла. Иван Анатольевич посмотрел на часы. Оставалось успокоиться и ждать. Доктор Раушнинг вернется с минуты на минуту.
Чтобы согреться, Зубов сначала прыгал, потом сделал небольшую пробежку из угла в угол, стараясь держаться подальше от каталки и от гроба. Простуда еще не прошла, болело горло, нос был заложен. Прыгать и бегать в таком состоянии оказалось не очень приятно, тем более в этом помещении было довольно душно, несмотря на лютый холод, и нестерпимо воняло формалином.
«Главное, не паниковать и двигаться, двигаться. Температура здесь низкая, но плюсовая. Холодильники там, за дверцами, а тут просто прохладно. Ничего страшного. Она сейчас вернется».
Иван Анатольевич огляделся. Единственное, что связывало его сейчас с внешним миром, так сказать, с миром живых, было маленькое вентиляционное отверстие, высоко, под самым потолком. Квадратик, забранный решеткой.
– Ой, мороз, мороз, не морозь меня, – тихо пропел Зубов.
Голос у него был сиплый, звучал одиноко и жалко.
– Эй, доктор Раушнинг, я подам на вас в суд! – крикнул он, подняв голову к решетке.
От крика сильно запершило в горле, Иван Анатольевич закашлялся. Полез в сумку, но вспомнил, что телефона у него так и нет. Он собирался купить его как раз сегодня, сразу после визита сюда.
Кашель никак не прекращался, в горле сильно першило. Брызнули слезы, и закружилась голова. Ивану Анатольевичу захотелось присесть куда-нибудь, но кроме двух каталок, с трупом и с гробом, никакой мебели не было.
Взглянув на часы, он обнаружил, что доктор отсутствует уже минут двадцать, не меньше.
Когда он перестал наконец кашлять, в помещении повисла жуткая тишина. А в следующее мгновение погас свет.
Михаил Владимирович редко читал газеты, а после октябрьского переворота и вовсе не брал их в руки. О том, что 30 августа какая-то женщина стреляла в Ленина, он узнал от своего сына Андрюши.
Вечером 1 сентября Андрюша шлепнул на стол стопку большевистской прессы.
– Папа, читай!
– Что? «Правду» и «Известия»?
– Не хмыкай! Читай!
Михаил Владимирович подчинился.
Пока Михаил Владимирович читал, Андрюша стоял рядом, грыз чернильный карандаш, и губы его посинели.
– Почему она не сумела убить? Почему промахнулась? – пробормотал он.
Михаил Владимирович отнял у него карандаш.
– Вымой рот. Из всех вопросов этот самый легкий. Промахнулась потому, что было темно.
Через день в утренних газетах объявили имя стрелявшей. Фанни Каплан, эсерка.
Госпитальный терапевт Бочаров, старик, бывший анархист, сообщил страшным шепотом, на ухо:
– Она слепая, глухая и совсем сумасшедшая. Она никак не могла.
Вечером в госпиталь за Михаилом Владимировичем явился Федор, бледный, напряженный.
Профессор и Таня очень давно с ним не виделись. Избавив их от комиссара Шевцова и товарища Евгении, Федор опять пропал. Раз в неделю приезжал пожилой латыш на мотоцикле, привозил кульки с крупой, сухарями, колотым сахаром. На ломаном русском языке передавал коммунистический привет от товарища Агапкина, больше не говорил ни слова.
Федор похудел, осунулся. Возможно, поэтому он выглядел значительно моложе своих лет. Кожаная кепка была надвинута низко, до бровей. Из-под козырька сухо, тревожно блестели глаза.
Пока шли по госпитальным коридорам, он не сказал ни слова, только во дворе, у машины, прошептал:
– Пожалуйста, ни о чем не спрашивайте. Я все объясню потом. Мы едем в Кремль.
– Что, нужна моя консультация из-за ранения? Там разве своих врачей мало? – удивился Михаил Владимирович.
– Нужны именно вы. Ильич ранен тяжело, положение серьезное, – мрачно отчеканил Агапкин и добавил чуть слышно по-немецки: – Простите меня. Другого выхода не было. Я видел списки.
– Какие списки? Федя, о чем ты? – шепотом спросил Михаил Владимирович.
Но Агапкин ничего не ответил, хмуро кивнул на кожаную спину шофера и молчал весь остаток пути.
– Чем так пахнет? – спросил Михаил Владимирович, когда проехали Александровский сад. – Здесь что, мясо коптят?
– Не знаю. Молчите, прошу вас.
Автомобиль притормозил у Троицких ворот. В слабом свете газового фонаря часовой долго разглядывал документы. Он был латыш, плохо говорил по-русски.
Председатель Совета народных комиссаров жил в бывшем здании Сената, на третьем этаже. Пока поднимались по лестнице, Михаил Владимирович вдруг вспомнил газетную сводку, где сообщалось, что тяжело раненный вождь отказался от помощи и до квартиры шел самостоятельно.
В прихожей их встретила неопрятная старуха. Седые жидкие пряди выбились из-под гребенки. Вязаная кофта, темная бесформенная юбка висели на ней мешком.
Она мрачно представилась:
– Крупская.
Пожала руку. Кисть у нее была пухлая, влажная, рука заметно дрожала. Вглядевшись в отечное мятое лицо, Михаил Владимирович понял, что не так уж она и стара. Ей не больше пятидесяти, но у нее базедова болезнь в тяжелой форме. Отеки, одышка, сильное пучеглазие, потливость.
– Владимир Ильич ждет вас.
Втроем они вошли в чистую, аскетически скромную комнату, которая служила и спальней, и кабинетом. Окно выходило на Арсенал. У окна стоял письменный стол, на нем чернильный прибор, лампа со стеклянным зеленым абажуром, бумаги, пустой стакан на блюдечке.
На узкой койке полулежал маленький человек с большой круглой головой.
– Профессор Свешников Михаил Владимирович! – воскликнул он картаво, бодро и радостно. –
