– Я тоже врач, – заметил Федор и добавил совсем тихо: – Несколько часов назад по просьбе Владимира Ильича я привез к нему профессора Свешникова.
Бокий отнесся к новости вполне спокойно и даже воодушевился:
– Вот как? Ну-ка, расскажите.
– Пока нечего рассказывать. Я уехал на встречу с вами, Михаил Владимирович еще оставался там, в кабинете. Они беседовали наедине.
– Любопытно. Многое бы я отдал, чтобы присутствовать при этой беседе, – пробормотал Бокий, – ну а в каком качестве Ильичу понадобился профессор? Он хотел, чтобы Свешников осмотрел и проконсультировал его или заинтересовался таинственным открытием?
– Не знаю, – честно признался Агапкин, – кажется, и то и другое. Впрочем, об открытии пока говорить рано, я уже объяснял много раз…
– Погодите! – перебил Бокий, – Вы привезли Свешникова в Кремль, стало быть, он теперь тоже посвящен?
– Ну, я думаю, самим фактом приглашения Владимир Ильич выказал профессору Свешникову большое доверие. Владимир Ильич не мог не учитывать…
– Мог! – крикнул Бокий. – Вы знаете, как плохо ему сейчас, у него блестящая память, но иногда он бывает поразительно забывчив и рассеян. Ему после всех страданий захотелось надежды, помощи. Он устал. Он не подумал. Послушайте, вы уверены в вашем профессоре? Вы за него ручаетесь?
На веранде было прохладно, однако Федора бросило в жар.
– За Михаила Владимировича я ручаюсь как за самого себя, – произнес он, надеясь, что в тусклом свете не видно, как пылает его лицо.
– Профессор никогда не выказывал сочувствия нам. Дочь его, Татьяна Михайловна, позволяет себе довольно едкие замечания в адрес новой власти, об этом уже не раз поступали сигналы из больницы, из университета. Муж ее, полковник Данилов, непримиримый наш враг.
– Он больше не муж ей! – внезапно выпалил Федор и даже не удивился, как легко сорвалось это с языка.
– Откуда у вас такая информация? – спокойно и деловито спросил Бокий.
«Из глубины моей души, из солнечного сплетения, из самого центра мозга, из моей тоски, любви и отчаяния, вот откуда информация, – подумал Федор. – Господи, помоги правильно соврать, чтобы никто не пострадал!»
– Потапов, приятель старшего сына Михаила Владимировича, покойного Володи, появлялся в Москве в конце мая. Он рассказал, что виделся с Даниловым.
– Где?
– Он не сказал. Он был здесь нелегально, по каким-то своим делам. Он сообщил мне, что у полковника шуры-муры с фронтовой сестрой милосердия, – быстро произнес Агапкин и подумал:
Можно было валить все на Потапова, он погиб в июне. Федор действительно встречался с ним в мае. Бывший студент-философ, бывший приятель покойного Володи, однажды поздним вечером пришел к профессору, нервным шепотом сообщил, что занимает высокий пост в Союзе защиты родины и свободы и осуществляет связь между Савинковым и Московским центром, антибольшевистской организацией, страшно секретной и невероятно могущественной. Ноздри его были разъедены кокаином, руки тряслись. Когда он снял рваную студенческую фуражку, стало видно, что волосы его шевелятся от вшей.
Его накормили, отдали ему какую-то старую одежду, оставшуюся от Володи. Он вздрагивал от каждого звука, косился по сторонам, говорил, что за ним следят агенты ЧК. О Данилове он не рассказывал вовсе, наоборот, спрашивал, нет ли о нем вестей, нельзя ли как-нибудь с ним связаться и через него найти контакты с генералом Алексеевым.
Ушел Потапов так же внезапно, как появился, а через неделю в дверь постучала изможденная оборванная старушка, мать Потапова, и попросила помочь похоронить Гришеньку. Он выпрыгнул из окна седьмого этажа, разбился насмерть. Средств у нее нет совершенно.
– Шуры-муры? – Бокий тихо хмыкнул. – Ну что ж, на войне это не редкость. Вряд ли стоит придавать этому столь серьезное значение.
– Стоит! – крикнул Агапкин. – Вы не понимаете, у них все иначе, Таня, если узнает, не простит, полковнику это отлично известно. Вам нет смысла брать ее в заложницы, совсем невыгодно! Если с Таней что-то случится, Михаил Владимирович не сможет работать, ставить диагнозы, лечить, оперировать, и препарата никогда вы не получите!
Какая-то пружина сорвалась. Он держался долго. И вот теперь кричал, правда, хрипло, чуть слышно. Голос у него сел, видно, продуло в открытом автомобиле.
– Успокойтесь, никто ее не тронет. – Бокий скрутил очередную папиросу и протянул Федору. – Выпейте чаю, покурите. Сколько вам лет?
– Вы же знаете, двадцать восемь.
– Знаю. Но все не могу поверить. Вы похожи на гимназиста седьмого класса, особенно сейчас, когда врете так пылко, так неосторожно и беспомощно.
– В супермаркет пойду завтра, – заявила Герда, – к ужину закажете пиццу из итальянского ресторана, ничего страшного, от одного раза желудок не испортите. Только больше будете ценить домашнюю еду. На завтрак приготовлю омлет. Осталось еще четыре яйца и немного молока.
– Герда, что случилось? – Данилов развернулся в кресле и потер глаза. – Мало того что вы вернулись без покупок, вы поднялись наверх в уличной обуви, не сняли пальто.
Герда села на диван, расстегнула верхние пуговицы, размотала шарф, скинула туфли.
– Микки, что означает глаз на носу и кто такая «Гаруда»?
– Может, вы все-таки сначала разденетесь, а потом расскажете мне все по порядку?
– Да, Микки. На этот раз вы правы. Надо переодеться. А, кстати, где господин Зубов? Ему тоже будет интересно послушать.
– Уехал в Гамбург. Вернется вечером.
– Надеюсь, он там догадается поесть. Ладно, подождите, я сейчас.
Она вернулась в тапочках, в спортивном трикотажном костюме, который обычно носила дома. Волосы ее были приглажены, на щеках светился румянец.
– Как я и предполагала, Клаус их видел.
Герда подробно, слово в слово, пересказала свой разговор со стариком.
– Гердочка, вы умница, я вас очень люблю, – сказал Данилов, дослушав ее до конца.
Он подошел к ней, поцеловал ее в лоб, потом вернулся за стол, вытащил из ящика несколько истрепанных блокнотов и тетрадей. Герда застыла, сложив руки на коленях. Данилов углубился в свои записи. Взял ручку, стал что-то подчеркивать, выписывать, двинул компьютерную мышь. Пальцы его забегали по клавиатуре.
Герда сидела, тихо сопела и не отрываясь смотрела на его сгорбленную спину. Прошло минут десять. Герда кашлянула и сказала:
– Я знаю, что я умница. А вы, Микки, злой, невоспитанный, отвратительный старик.
– Мгм, – промычал Данилов и перевернул страницу в каком-то толстом справочнике.
Герда поднялась, подошла к двери.
– Я знаю, что заслуживаю любви. Но в этом доме я встречаю только равнодушие, пренебрежение и черную неблагодарность.
– Гердочка, милая, хорошая, простите! – Данилов встал, заспешил к ней, чуть не упал, споткнувшись о собственный тапочек.
Герда шагнула навстречу, подхватила его под локоть, проворчала:
– А, испугался, запрыгал, старый гусь.
– То, что вы рассказали, так важно, так серьезно, что мне надо было срочно проверить, понимаете? Нет, это, конечно, не может быть та яхта образца сорок четвертого года. Дерево гниет, даже самое крепкое, просмоленное. Металл ржавеет. Но та яхта поможет нам найти эту, на которой Софи. Нет, я пока ни в чем не уверен. Мне нужно время, я должен разобраться.
