отпрысках какого-нибудь чумазого беса или Асмодея.
— Сударь, — сказал я ему, — наши теологи вовсе не считают, что именно дьявол был отцом тех людей, коих принято называть безотцовщиной. Ведь дьявол — это дух, он не способен к деторождению.
— А вот Григорий Нисский, — продолжал граф, — не согласился бы с этим. Он полагал, что демоны могут размножаться точь-в-точь как люди.
— Я не согласен с ним, — возразил я, — по словам наших ученых, случается и так, что…
— Ах, не повторяйте мне их высказывания, иначе вы неминуемо сморозите какую-нибудь грязную и гнусную глупость. Подумайте только, к каким подлым уловкам они прибегают! Просто поражаешься, как дружно принялась сия братия копаться в навозной куче, с каким старанием расставила она по всем закоулкам бесов, чтобы, воспользовавшись грубоватой праздностью отшельников-чудотворцев, всячески очернить их и заставить вернуться в мир. И все это называется философией! Не кощунствуют ли ваши ученые, утверждая, что Бог потворствует демонам, поощряет все их мерзости, наделяет их даром чадородия, в котором отказано величайшим святым, не обращает внимания на их блуд, создавая для зачатых ими плодов греха души более благородные, чем те, что предназначены для зародышей, зачатых в законном браке? Сообразны ли с религией заявления ваших всезнаек о том, что демон способен обрюхатить девицу во время сна, не нарушив при этом ее девственности? Все это звучит столь же абсурдно, как та побасенка, которую Фома Аквинский, автор в общем-то основательный и даже имевший кое-какие понятия о каббале, как бы в некотором помрачении ума приводит в одном из своих сочинений. Речь идет о девице, спавшей со своим отцом; с ней, по свидетельству раввинов-еретиков, приключилась та же история, что и с дочерью пророка Иеремии, которая вошла в баню после своего отца, в результате чего был зачат великий каббалист Бенсирах. Но я готов поклясться, что вся эта галиматья выдумана какими-то…
— Осмелюсь, сударь, прервать поток вашего красноречия пожеланием, чтобы наши ученые мужи поскорее обратились к теориям, не столь оскорбительным для чувствительных ушей. А еще лучше было бы им не оставить камня на камне от фактов, на которых зиждется этот вопрос.
— Недурное предложение, — продолжил граф. — Но как можно отрицать реальные факты? Поставьте себя на место теолога в горностаевой мантии, а затем вообразите, что к вам, словно к оракулу, является счастливый Дангузерус…
При этих словах графа вошел лакей, объявивший, что меня хочет видеть какой-то молодой господин.
— Но я не хочу, чтобы он заодно увидел и меня, — заявил граф.
— Прошу прощения, сударь, не в моих правилах отказывать во встрече столь знатной особе, — сказал я, — но вы можете на время перебраться в соседний кабинет.
— В этом нет никакой необходимости — я могу просто-напросто стать невидимкой.
— Ах, сударь, — вскричал я, — оставьте при себе ваши бесовские шуточки, ничего смешного в них нет.
— Ну что за невежество, — рассмеялся граф, пожимая плечами, — как вы не понимаете: для того чтобы стать невидимкой, достаточно поместить перед собой заслон от света!
Он прошел в мой кабинет в тот самый миг, когда в дверях показался молодой господин; я извинился перед гостем за задержку, но не стал распространяться о беседах с графом де Габалисом.
Пятый разговор
Проводив важную особу и вернувшись к себе в спальню, я обнаружил, что граф де Габалис уже там.
— Как жаль, — сообщил он мне, — что этому господину суждено в свое время стать одним из семидесяти двух членов синедриона; если бы не это, ему был бы открыт путь в общество великих адептов священной каббалы. Он наделен глубоким, ясным, возвышенным и смелым умом; вот геомантическая фигура, которую я разложил, гадая об этом молодом господине, пока длилась ваша беседа. Мне еще не доводилось видеть столь благоприятных сочетаний, соответствующих поистине прекрасной душе. Взгляните: вот материнская линия — она говорит о его исключительной щедрости. А вот эта линия — дочерняя — предрекает ему пурпурную мантию. Как я зол на него самого и на судьбу, отиимающую у Философии ученика, который, быть может, перещеголял бы и вас. Но на чем мы остановились к моменту прихода вашего гостя?
— Вы, сударь, завели речь о каком-то блаженном, чье имя никогда не встречалось мне в святцах. Кажется, вы назвали его Дангузерусом.
— Припоминаю, припоминаю, — продолжал граф, — я попросил вас поставить себя на место одного из ваших теологов и вообразить, будто к вам является счастливый Дангузерус и приносит нечто вроде сердечной исповеди: 'Прослышав о вашей учености, сударь, я пересек горы, чтобы повидаться с ними. Дело в том, что меня одолевает мучительное сомнение. Есть в Италии гора, у подножья которой обитает некая царственная нимфа; ей служит тысяча других нимф, почти столь же прекрасных, как и она сама; ученейшие и знатнейшие люди съезжаются туда со всех концов земли; они любят этих нимф и любимы ими; они ведут счастливейшую жизнь; у них прелестные дети; они поклоняются Богу живому; они никому не вредят; они надеются обрести бессмертие. Как-то раз я прогуливался по этой горе, нимфа-царица заметила меня, и я ей полюбился, она приняла зримый облик, познакомила меня со своими придворными. Увидев, что она воспылала ко мне любовью, Мудрецы стали относиться ко мне чуть ли не как к своему владыке и принялись уговаривать, чтобы я не остался равнодушным к прелестям и вздохам их царицы; она поведала мне о своих сердечных терзаниях, постаралась растрогать меня и, наконец, заявила, что умрет, если я не осчастливлю ее своей любовью, а если уступлю ее мольбам, она будет вечно признательна мне за то, что я одарил ее бессмертием. Рассуждения этих ученых укрепили мой дух, а прелести нимфы тронули мое сердце; я полюбил ее, она родила мне очаровательных детей. Но счастье мое омрачается тем, что римская церковь не слишком-то одобряет подобные браки. Вот я и явился к вам, чтобы вы растолковали мне, кто такая нимфа, кто эти Мудрецы и их дети и не грозит ли мне общение с ними погибелью души?' Итак, господин богослов, что бы вы ответили Дангузерусу?
— Я сказал бы ему вот что: 'При всем моем к вам уважении, господин Дангузерус, должен вам сообщить, что вы либо изувер, либо ваше зрение помрачено некими чарами; ваши дети и ваша любовница — не кто иные, как бесы, ваши Мудрецы — сумасброды, а ваша душа закоснела в грехе'.
— После такого ответа, сын мой, — вздохнув, произнес граф, — вы вполне могли бы рассчитывать на докторскую мантию и шапочку, но потеряли бы всякую надежду вступить в сообщество Мудрецов. Подобных варварских взглядов придерживаются — увы! — теперешние ученые мужи. Бедные сильфы не смеют показаться на глаза людям из страха, что их примут за бесов; нимфы не смеют стремиться к бессмертию, не прослыв мерзкими призраками, саламандры держатся подальше от людей, чтобы их самих не сочли дьяволами, а чистые языки пламени, коими они окружены, — за адский огонь. И сколько бы они ни старались рассеять эти столь оскорбительные подозрения, творя крестное знамение, преклоняя колени пред святыми именами и даже благоговейно произнося их вслух, все это ни к чему не приводит. Им не удается разубедить людей, они никак не могут избавиться от репутации супостатов Бога, Которого они на самом деле чтут более благоговейно, чем их гонители.
— Вы и впрямь считаете этих сильфов столь богобоязненными созданиями? — спросил я.
— Весьма богобоязненными и стойкими в вере, — ответил он. — Их восхитительные речи, посвященные Божественной Сущности, равно как и трогательные их молитвы, служат для нас большим душевным подкреплением.
— Неужто у них есть собственные молитвы? — удивился я. — А нельзя мне услышать хоть одну из них?
— Я с удовольствием исполню ваше пожелание, — сказал граф, — послушайте же молитву, которую, уж поверьте, сочинил не я сам. Ее автором был саламандр, изрекавший оракулы в Дельфийском святилище и обучавший этой молитве язычников. Ее записал Порфирий; в ней содержится возвышеннейшая теология; выслушав сию молитву, вы убедитесь: отнюдь не эти мудрые создания повинны в том, что мир не почитает
