фотографиям, он вернулся на родину. Огромное состояние позволило Исраилову организовать приют для сирот со всего мира. Он поселил их вдали от города, в похожем на монастырь комплексе зданий; в них воспитывали благочестие и преданность исламу, а также развивали их интеллект.
На фотографии, сделанной в 2011 году, снята была целая группа этих весело смеющихся сирот в традиционной долгополой одежде, совершенно не сочетающейся с их европейскими лицами. Брам узнал одного из них, и у него перехватило дыхание. Самый высокий из всех, девятилетний красавец блондин, голландец Яаппи де Фрис, внук Сола Френкеля. Яаппи, назвавшийся Даниелом Леви и взорвавший себя. Его малыша на фото не было.
В тупичке за домом Исраилова Брам просидел не менее получаса. Никто не должен был видеть его заплаканное лицо: что ответит он тому, кто спросит?.. У него не было ответов — одни вопросы. Был ли его малыш частью этой группы? Есть ли еще какие-то фотографии? Ничто в глазах внука Френкеля не наводило на мысль о трагедии, о том, что он был похищен. Какой была юность Яапа? А какой была юность его малыша? Обняв руками колени, Брам сидел в сумрачном тупичке позади ряда деревянных домов, выстоявших во время землетрясения, и ему хотелось рассказать Эве о том, что он увидел, хотелось обнять ее, а потом упасть на колени и положить ладони на ее бедра. Звонить ей было опасно: в столице контролировались все телефонные пункты и интернет, а ему, очевидно, предстояло прожить здесь несколько недель, может быть, даже месяцев, прежде чем он сможет вернуться.
Куда делся его малыш? Был ли он убит О'Коннором? «Мой малыш, — подумал он, — где он, мой малыш?» Надо подождать несколько дней, снова зайти в дом Исраилова и расспросить хранителя музея. Что произошло с приютом? Существует ли он до сих пор? А если нет, то куда послали мальчиков? В Афганистан, сражаться против западных армий? Или все они уже погибли? Взорвали себя, как внук Френкеля, затесавшись в гущу врагов?
Он пошел назад и на людных центральных улицах столицы затерялся в море тюрбанов; некоторые гуляли, придерживая рукой висевшее на плече оружие. Как же он завидовал верующим, обращающимся напрямую к Аллаху, умоляя его явить свою милость. Голода он не испытывал, но ему очень хотелось пить. На Площади халифата, проходя мимо слепого мальчика, он, как всегда, дал ему монету.
В эту ночь он не мог заснуть; прислушиваясь к храпу соседей и к биению своего измученного сердца, он пытался понять мотивы поступков Исраилова. Вдохновлялся ли тот рассказами о мамелюках и янычарах? Как любой образованный человек, Исраилов, без сомнения, знал эти истории. Но принял ли он решение изменить свою жизнь только ради мести за смерть детей? Моссад в сентябре 2000 года взорвал его лабораторию в афганском районе Шах-Вали-Кот, были убиты его дети. Возможно, Исраилов хотел отомстить сионистам и вообще евреям; он был гениальным ученым и нашел оптимальное решение для осуществления своего плана.
Через три дня Брам снова наведался в музей. Шел дождь, а в дождь работы прекращались. Улицы были пусты, дороги превратились в грязные взбаламученные лужи. Юный хранитель музея приветствовал его радостно, как старого знакомого, и дал полотенце, чтобы вытереть лицо; Брам размотал намокший тюрбан, а плащ повесил у входной двери. Он снова осмотрел музей, прочел все пояснения и испытал такой же шок при виде фотографий, изображавших его отца и Яапа, как и в первый раз.
Когда Брам вернулся в холл, юноша спросил, не хочет ли он чаю.
Только теперь Брам заметил, что хранитель музея сидит в старом-престаром инвалидном кресле: на Западе их давно заменили на новые, легкие и маневренные модели. Юноша выехал из холла и вернулся, держа чайник и управляясь с креслом одной рукой. Стакан, лежавший у него на коленях, он подал Браму и налил чаю ему и себе.
— Спасибо большое, — поблагодарил Брам.
— Редко бывает, чтобы кто-то заходил сюда во второй раз, — сказал юноша. — Да и один раз мало кто заходит. Вы ученый?
— Нет… Впрочем, когда-то был. Я занимался историей. Мой отец был ученым, он встречался в Европе с профессором Исраиловым. — Он осторожно отхлебнул ослепительно-горячего чаю. Дождь барабанил в окна.
— Потрясающе! Теперь я понимаю, почему вы пришли во второй раз. Вы сами-то откуда?
— Из Голландии. — Тут Брам почти не наврал.
— И давно вы стали мусульманином?
— Да — вернее, я только теперь понял, что многие годы ощущал себя мусульманином. Я шел путем, указанным пророком,
— Вы — волонтер?
— Да.
— Я хотел задать вам странный вопрос.
— Задавай.
— Вы знаете, что шахматы запрещены?
— Как так — шахматы запрещены?
— Игра запрещена. Шахматы. Шестьдесят четыре клетки.
— Нет, я не знал.
Юноша доверительно наклонился к нему и, заговорщицки подмигнув, прошептал:
— А вы в шахматы играете?
И Браму вдруг показалось, что на лице юноши появилось типичное, свойственное только еврейским подросткам выражение: смесь иронии, любопытства и лукавства. Он видел такие лица сотни раз, когда преподавал в Тель-Авиве. А может, ему почудилось?
— Раньше играл, с отцом…
— У меня есть доска, — сообщил юноша, не спуская глаз с входной двери. — Наверху, в одной из комнат, спрятаны доска и фигурки, кроме одной: я потерял черную башню.
— Ее можно заменить чем угодно: кусочком дерева, камушком, — посоветовал Брам.
— Когда вы сможете прийти?
— Завтра… Или послезавтра?
— Послезавтра. Но вам придется отнести меня наверх. Сам я туда не заберусь.
— А что там, наверху?
— Ничего. Пустые комнаты. Правда, есть стол и два стула. И в тайнике спрятаны доска и мешочек с фигурками.
— Я приду, — сказал Брам.
— Это запрещено, — напомнил юноша, протягивая ему руку, и назвал свое имя: — Эркин.
— Ибрагим, — ответил Брам, пожимая его руку. — Я очень давно не играл в шахматы.
— Я тоже играл нечасто, — успокоил его Эркин. — Но мы все вспомним, пока будем играть.
— Если это запрещено, где ты научился играть?
— В приюте.
— В каком приюте?
— В приюте у профессора.
Сколько ему могло быть лет? Двадцать? Не объявляли ли когда-нибудь этого парнишку в розыск? Волосы у него черные, но слишком светлая кожа; интересно, был ли он знаком с малышом? И не знает ли, где может быть малыш сейчас? Брам спокойно кивнул, сердце его бешено колотилось где-то у горла.
— А приют существует до сих пор?
— Он разрушен землетрясением. Такова была воля Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его.
— Ты был там, когда это случилось?
— Да. Я угодил под падающую балку, и меня парализовало — все, что ниже пояса.
— Какой ужас, — посочувствовал Брам.
— Тем выше ценится мой путь к Аллаху Милосердному, да будет благословенно и прославляемо имя Его.
