работавшего в сингапурском отделении компании «Шелл»; их внуки были ровесниками Браму. Теперь он и сам не понимал, как прожил пять лет один в чужом доме, в комнате на чердаке среди чужой дубовой мебели. Ему казалось, что он жил как бы в вакууме, без подростковых проблем, без отца, с которым можно было бы ругаться, без мамы, которая могла бы восхищаться его постепенным превращением из мальчишки в мужчину. Каждый день он добирался на велосипеде до гимназии Фоссиуса [99] и изо всех сил налегал на учебу, понимая, что надо перетерпеть, пока эта жизнь не останется позади. У Фермёленов не было с ним проблем, а они, со своей стороны, давали ему достаточную свободу, как только поняли, что Хартога не волнует, в какое время его сын возвращается домой по выходным. Брам вполне мог бы сбиться с пути, но выпивка и наркотики не интересовали его. Он достаточно рано прочел Поппера, Солженицына и Сола Беллоу и мало что усвоил, но это чтение привело его к мысли, что мир не есть хаотическое стечение обстоятельств, что он может быть осмыслен и понят. Он хотел начать взрослую жизнь как можно скорее. Браму было шестнадцать, когда Соня, миленькая, но довольно-таки доступная девчушка позволила ему коснуться своей груди, но едва он попытался залезть к ней в трусики, заявила, что он «нахальничает», и оттолкнула его. На прощанье, когда они праздновали окончание школы, ему все-таки удалось ее трахнуть: ему было восемнадцать, это был его первый опыт; они никогда больше не виделись. Он уже учился в Тель-Авиве, когда Фермёлены умерли: сперва Йос, тремя месяцами позже — Хермина.
Брам шел назад, к отелю, где он остановился — «Краснопольский» на центральной площади Дам, — как вдруг вспомнил, что уже много лет не отмечал годовщину смерти мамы. И мысленно прочел на ходу кадиш, молитву памяти мертвых, хотя не был верующим. Или — был? Во всяком случае, он верил в расчисленные заранее законы, по которым крутится Вселенная. И в числовые ряды, рождавшие, один за другим, законы физики, — в ожидании того, главного, из которого явится Всевышний. Хорошо бы было обсудить это с отцом.
У портье для него была оставлена записка: «Комната 416. Макс Ронек».
Брам изумленно уставился на нее. Макс Ронек, огромный, грубый русский парень, с которым он оказался в одной смене на «скорой» и которого после взрыва на блокпосту никогда больше не встречал. Как Макс узнал, где он? Потом до него дошло, что Макс — тот самый связной, с которым, как предупреждал Балин, нужно будет наладить контакт в Амстердаме.
Он поднялся на четвертый этаж и постучал в дверь с номером 416 — в сумме 11, неинтересное число.
— Кто там? — послышался из-за двери голос Макса.
— Маннхайм.
Дверь распахнулась, и огромный русский медведь явил Браму свою улыбающуюся физиономию.
— Привет, Брам, проходи, — произнес медведь на прекрасном голландском.
Номер у Макса оказался больше, чем у него: люкс с деревянным столом, за который можно усадить человек восемь. Очевидно, чтобы устраивать совещания. Макс, в одних носках, прошел впереди Брама в комнату; на нем были новые джинсы и коричневый свитер.
— Мне не показалось, что ты свободно говоришь по-голландски? — смущенно спросил Брам. — Когда мы виделись в последний раз, ты говорил на иврите, как трехлетний ребенок.
— У меня проблемы с восточными языками. Не могу вбить их себе в голову, — ответил Макс по- голландски. — Я говорю на всех западноевропейских: по-немецки, по-французски, по-испански и по- голландски, как видишь. Где я только ни работал, когда жил в России, это была моя профессия. Перевод и так далее. В четырнадцать лет я свободно говорил по-немецки и по-английски. За два года выучил твой чудесный родной язык. Но ни иврит, ни арабский не смог осилить. Наверное, у меня мозги неправильно устроены.
Теперь, послушав Макса подольше, Брам уловил в его речи легкий намек на восточноевропейский акцент.
— А как твой голландский? — спросил Макс, наливая Браму кофе из термоса и указывая на один из окружавших стол стульев.
— Я до сих пор думаю по-голландски, разве это не слышно в моем иврите?
— Мне слышно, — отозвался Макс. — Сахар, молоко?
— Черный,[100] — сказал Брам, снимая куртку и садясь к столу.
— Здорово, что именно мне поручили работать с тобой, — сказал Макс. Он поставил перед Брамом кружку и налил кофе себе.
— Как поживает твоя любовь к Путину?
— Усилилась во много раз. Мы должны просить Путина принять Израиль в состав Российской Федерации. Поверь мне: арабы немедленно заключат с нами мир.
— Гениальная идея. Ты не обсуждал ее с нашими политиками?
— У Израиля сейчас серьезные проблемы с политиками. Они все слишком упрямые. Классная идея, а? — улыбнулся Макс.
— Когда-нибудь им придется поставить тебе за это памятник. — Брам поглядел в широкое русское лицо Макса. — Но я понятия не имел, что ты работаешь у Балина.
— Я не у него работаю. Я — у родственников.
— В Моссаде? Я был уверен, что разведки не существует.
— Мы старательно поддерживаем в людях эту уверенность.
— И что ты там делаешь?
— Участвую время от времени в спецоперациях. Веду допросы дома, в штаб-квартире, иногда выхожу «в поле», когда нужен соответствующий язык.
— Ты будешь допрашивать моего сына?
— Если все пройдет по плану.
— Балин обещал мне, что с его головы не упадет ни один волос.
— За кого ты нас принимаешь, Брам?
Брам посмотрел на него с сомнением:
— Будет лучше, если я тебе не отвечу. А голландцам известно, что мы тут делаем?
— Нет. Официально мы в Берлине. Я навещаю родственников. У меня там и правда родственники.
Брам тоже летел до Берлина, а в Амстердам добирался поездом. На границе проверки не было. Он представления не имел, что случится, если ему придется предъявить паспорт. Хотя паспорт был настоящий, Балин добыл его перед поездкой Брама в Казахстан.
— И какой у нас план? — спросил Брам. — Или это вопрос непрофессионала?
— Мы все здесь непрофессионалы. — Макс кинул пять кусочков сахара в свой кофе. — Мы отвезем его в безопасное место, как только поймем, что он здесь делает.
— Мы знаем: работает в магазине.
— И еще чем-то занимается, ты понимаешь, о чем я?
— Макс, я был в Алма-Ате, Столице халифата, как они ее теперь называют, я знаю, что там из моего сына сделали сумасшедшего самоубийцу. Это-то я понимаю, будь уверен.
— Мы отвезем его в Германию, а оттуда — самолетом в Тель-Авив.
— И голландцы вас выпустят?
— Мы должны были сделать выбор: работать вместе с голландцами и сделать им подарок, за который им придется когда-нибудь отплатить нам тем же, или забрать Беньямина с собой, пусть все расскажет нам, когда мы допросим его дома.
— Он так важен для вас?
— Он может сдать нам всю сеть.
— Если захочет сотрудничать.
— Если захочет сотрудничать, да. Но мы вполне можем этого добиться, — сказал Макс. — Я думаю, ты прав. Балин согласился, чтобы ты поехал в Амстердам только потому, что, по твоим словам, парень может покончить с собой, когда мы его схватим. С такими экстремистами надо держать ухо востро, они просто счастливы, когда им удается умереть. Он может проглотить собственный язык, может захлебнуться
