Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII

обязанностей и жить дома, ничего не делая. Почти ни у кого нет ни достаточно мужества, дабы с честью играть роль сию, ни достаточно содержания, дабы заполнить пустоту жизни, не прибегая к тому, что люди заурядные называют делами.

Для праздности мудреца не существует, однако, иного, лучшего, названия, и раздумье, беседу, чтение и покой надлежало бы именовать словом работа.

Лабрюйер

В это утро, имевшее столь различные последствия для Гастона Орлеанского и королевы, в скромном кабинете большого дома возле дворца Правосудия царили покой и сосредоточенная тишина. Свет медной готической лампы боролся с нарождающимся днем, и ее красноватый отблеск падал на груду бумаг и книг, покрывавших большой стол; лампа озаряла бюсты Лопиталя, Монтеня, историка и председателя суда де Ту и Людовика XIII; на огромных решетках высокого камина, в котором вполне мог бы уместиться человек, горели толстые поленья. Опершись ногами о решетку, де Ту внимательно изучал, несмотря на ранний час, новые творения Декарта и Гроция, служившие тогда предметом всех разговоров. На коленях у него лежал лист бумаги, и он делал заметки о «Метафизических размышлениях», к которым в эту минуту было приковано его внимание; туренский философ приводил в восхищение молодого советника. Порой от избытка чувств он хлопал рукою по книге, вскрикивал от восторга или же брал тут же стоявший глобус и, долго вращая его, погружался в глубокое раздумье; затем из глубин науки он возносился мыслью в горние сферы и неожиданно бросался на колени перед стоявшим на камине распятием, ибо на грани человеческого разума обретал бога. В иные минуты он отодвигался в глубь кресла, чуть ли не садился на его спинку и, закрыв глаза руками, старался проследить за рассуждениями Рене Декарта, исходя из первого его размышления:

«Предположим, будто мы грезим, и все наши действия, а именно то, что мы открываем глаза, поворачиваем голову, протягиваем руку, суть лишь обманчивые представления…»

И доходил до величественного вывода третьего размышления:

«Остается сказать лишь одно: подобно понятию о самом себе, понятие о боге родилось, возникло вместе со мной в минуту, когда я был сотворен. И, разумеется, нет ничего странного в том, что, создавая меня, бог вложил в душу мою сие понятие, дабы оно было как бы печатью мастера на его творении».

Молодой советник был всецело поглощен этими мыслями, как вдруг под его окнами раздались громкие крики; подумав, что они вызваны пожаром, он поспешил взглянуть на флигель, где жили его мать и сестры; но там, казалось, все спало, дымок и тот не вился над трубой, что свидетельствовало бы о пробуждении обитателей дома; вознеся хвалу богу, советник де Ту подбежал к другому окну и увидел толпу — ее подвиги нам уже известны,— которая теснилась в узких улочках, ведших к набережной. Посмотрев на беспорядочную сутолоку, на нелепое знамя, за которым шли люди, и на безобразно наряженных мужчин, он подумал: «Верно, это какое-нибудь народное гулянье или карнавальное игрище». И, вновь усевшись у камина, он взял со стола толстый календарь и принялся старательно листать его, отыскивая, какого святого празднуют в этот день. Он нашел против четвертого декабря имя святой Варвары и вспомнил о подобии маленьких пушек и зарядных ящиков, которые только что протащили по улице; вполне удовлетворенный собственным объяснением, он поспешно отогнал суетные мысли и вновь погрузился в столь милые его сердцу занятия, лишь изредка вставая, чтобы взять с полки нужную книгу; и, прочитав строчку, фразу или одно слово, он бросал книгу возле себя на стол или на пол, и без того заваленный бумагами, так как боялся положить их на место и прервать этим нить своих размышлений.

Вдруг дверь отворилась, и слуга доложил о прибытии гостя, которого де Ту, знавший многих лиц в магистратуре, уже давно отличил среди адвокатов.

— По какому счастливому случаю я вижу у себя господина Фурнье в пять часов утра?! — воскликнул он.— Предстоит ли ему защитить обездоленного или поддержать семью бедняка плодами своего таланта? Собирается ли он искоренить среди нас заблуждение или пробудить в сердцах наших добродетель, ибо таковы его обычные деяния? А быть может, сударь, вы пришли сообщить мне о новом унижении нашего парламента? Увы, в наши дни тайные палаты Арсенала могущественнее, чем старинная магистратура времен Хлодвига; парламент поставлен на колени, и все потеряно, если только он не пополнится, против всякого ожидания, такими людьми, как вы.

— Я не заслуживаю ваших похвал, сударь,— сказал адвокат, входя в сопровождении важного пожилого господина, тоже закутанного в широкий плащ.— Напротив, я заслужил ваше порицание и готов раскаяться в своем поступке, как, впрочем, и граф дю Люд, которого вы видите перед собой. Мы пришли искать у вас убежища на один день.

— Убежища? Но от кого же вы скрываетесь? — спросил де Ту, усаживая гостей.

— От парижской черни. Эти люди желают, чтобы мы были их главарями, а мы спасаемся бегством; они омерзительны; их вид, запах, голоса, обращение коробят нас,— проговорил господин дю Люд с забавной серьезностью.— Это невыносимо!

— Так, так, вы считаете, что это невыносимо, — сказал де Ту, весьма удивленный, но не желая показать этого.

— Право же, говоря между нами, господин де Сен-Мар зашел слишком далеко,— продолжал адвокат.

— Да, он чересчур торопит события и провалит, пожалуй, наше дело,— подтвердил его спутник.

— Так, так! Вы говорите, что он зашел слишком далеко,— повторил, потирая подбородок, де Ту, окончательно сбитый с толку'.

Сен-Мар уже три месяца не наведывался к нему, но зная, что его друг пользуется благоволением короля и безотлучно находится в Сен-Жермене, советник не очень беспокоился, да и придворные новости всегда доходили до него с опозданием. Увлеченный своими учеными занятиями, он узнавал о событиях лишь тогда, когда нельзя было не услышать шума, поднятого вокруг них; он приобщался к светской жизни только в крайности и часто забавлял друзей своим наивным удивлением, тем более что из-за мелкого тщеславия делал вид, будто прекрасно разбирается в общественных делах, и пытался скрыть, что изумлен той или иной новостью. То же повторилось и на этот раз, но к обычной для него самолюбивой гордости примешалось ревнивое чувство: де Ту не хотелось, чтобы Сен-Мара заподозрили в небрежении к нему, и во имя чести своего друга он притворился, что осведомлен о его намерениях.

— Ведь вам известно, в каком положении находятся наши дела? — спросил адвокат.

— Разумеется, но продолжайте, прошу вас.

— Вы так дружны с ним, вам ли не знать, что все было начато год тому назад…

— Конечно… все было начато… но продолжайте… продолжайте…

— Согласитесь, сударь, что господин де Сен-Мар не прав…

— Как сказать… Поясните, пожалуйста, свою мысль, я подумаю…

— Вы ведь знаете с его слов, о чем мы условились на последнем заседании?

— Да, то есть… Извините меня, я запамятовал, подскажите…

— Ни к чему. Вы помните, разумеется, что он посоветовал нам у Марион Делорм?

— Никого больше не включать в наш список,— пояснил господин дю Люд.

— Да, да, как же,— сказал де Ту,— по-моему, это разумно, право же, вполне разумно.

— Так вот, он сам нарушил это решение,— продолжал Фурнье,— помимо оборванцев, которых привел этот плут де Гонди, к нам явился, не далее как сегодня утром, некий бездельник и бахвал, тот самый, что, вооружившись кинжалом и шпагой, нападал по ночам на дворян обеих партий. «А, попался, д-Обижу! — кричал он во все горло.— Ты выиграл у меня три тысячи дукатов, получай три удара шпагой! А, попался, Лашапель! Мне нужны десять капель твоей крови взамен моих десяти пистолей!» И я видел собственными глазами, как он сражался с этими господами, да и с другими тоже, правда, по всем правилам, в честном бою, но весьма удачно и с возмутительным хладнокровием.

— Да, сударь, я собирался все высказать ему начистоту,— заметил дю Люд,— когда он ловко, словно